— Эка хватилъ, — неодобрительно замѣтилъ другой слесарь. — Габриченко, можетъ, десять разъ хуже еврея, потому каждый товаръ у еврея дешевле.
— Конечно, — настаивалъ на своемъ первый слесарь, Габриченко не можетъ состоять съ евреями на одной доскѣ, потому у еврейскаго товару дѣйствуетъ только этикетъ, а добротности чертъ ма!
— Неправда, — возразилъ рѣшительно другой слесарь. — Если русскій не дуракъ, еврей не можетъ его накрыть, а если дуракъ, то еврей сдеретъ въ три раза, а русскій въ четыре. Я даже вамъ такъ скажу, — прибавилъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Что есть торговецъ, русскій или еврей, все одно сволочь. Примѣрно, я знаю въ Добрушинѣ случай, старообрядецъ торговецъ, большую евангелью передъ носомъ держитъ, а въ субботу, когда у еврея закрыто, сдеретъ свое. У него сосѣдъ торгуетъ еврей и продаетъ сахаръ копейкой дешевле. У этого сосѣда разъ вышелъ сахаръ, такъ онъ говоритъ: «я съ тебя возьму на двѣ копейки дороже, за то, что ты дешевле продаешь». Только такая штука складается, что въ Гомелѣ евреевъ много торговцевъ, а не русскихъ, то на нихъ и прикладываютъ…
— А по-вашему за что мастеровые громили евреевъ? — спрашиваю я не безъ любопытства.
Среди этихъ противорѣчивыхъ и отрывочныхъ мнѣній мнѣ интересно выяснить хоть какую-нибудь одну болѣе стройную точку зрѣнія.
— Мастеровые громили, говоришь, — вспыхиваетъ неукротимый первый слесарь. — Если бы наши мастеровые поучаствовали въ этомъ, пуху не осталось бы, а это сочинили мальчишки безусые да деревенскіе мужики.
— Я вамъ скажу, — объясняетъ второй мастеровой. — Вся эта штука сочинилась для взаимозащиты двухъ народовъ.
Онъ, повидимому, имѣетъ въ виду обоюдную драку. Многіе русскіе мѣщане изъ «благомыслящихъ» отстаиваютъ такой взглядъ и утверждаютъ, что Гомельское дѣло нужно было бы давно прекратить, а всѣхъ подсудимыхъ отпустить на свободу.
— Какая защита, — замѣтилъ товарищъ молодого Соймонова, — возьмемъ дѣло до Монастырька, тоже пошли бить жидовъ, а они тоже и русскихъ готовы въ ложкѣ воды утопить, крутые старообрядцы. Такъ, своя дикость… Потому ходилъ слухъ, что за это ничего не будетъ, за еврейскій погромъ, особенно послѣ Кишинева…
Монастырекъ одно изъ предмѣстій Гомеля, жители котораго принимали дѣятельное участіе въ погромѣ.
— Ты что же это старообрядцевъ оговариваешь, — сердито замѣтилъ старикъ Соймоновъ. — Будто у однихъ старообрядцевъ дикость?
— А я тоже скажу, — неожиданно возразилъ одинъ изъ гостей старовѣровъ, все время молчавшій и пившій чай стаканъ за стаканомъ.
— Нѣтъ, ты постой, — взволнованно говорилъ Соймоновъ, — зачѣмъ онъ мораль пущаетъ? Монастырскіе тоже разные бываютъ. Напримѣръ, было у Любенскаго моста: Скачковъ кузнецъ говорилъ къ толпѣ: — «вотъ этого жида, говоритъ, надо разбить!» — Есть тутъ Кирилло Самсоновъ, а по уличному Лобачевъ, стоялъ съ лопатой въ рукахъ, какъ размахнулся, бацъ его по головѣ, такъ и лопата раскололась пополамъ. Тотъ говоритъ: «ой! за что ты меня?» — «А за то: не науськивай людей; ежели хочешь, самъ поди, тогда увидишь, что тебѣ за это будетъ!» — Съ этого стыда согнулся и пошелъ домой.