— А я скажу свое, — настаивалъ старовѣръ. — Старообрядцы на слободѣ говорятъ: «Евреи неблагонадежный народъ. А мы тоже и про себя не можемъ повѣрить, что мы благонадежны. Напримѣръ, намъ запрещаютъ строить молитвенный домъ. Надо сдѣлать жилой домъ, а потомъ повернуть на молитвенный. Насъ, напримѣръ, черезъ силу хотятъ повернуть на православіе, и мы согласны, что православіе хорошо, но зачѣмъ насильно? Ваше хорошее пусть при васъ, а мое плохое, это моя совѣсть. Каждый человѣкъ имѣетъ свою гордость и самолюбіе, насильно не хочетъ. Примѣрно, священнику не позволяютъ идти за гробомъ, идетъ, какъ простой человѣкъ. И церкви не дозволяютъ строить. Говорятъ объ насъ, что мы русскіе люди, и мы тоже безъ правъ»…
— Какъ вы говорите? — съ неодобрительнымъ удивленіемъ замѣчаетъ Андросовъ.
— А такъ и говорю, — упрямо подтверждаетъ старовѣръ. — На войну небось берутъ и старообрядцевъ, и евреевъ. Смотри-ка, у старика Тетякова одного сына взяли, а онъ ходитъ, плачетъ: — «Когда я воспитывалъ дѣтей, говоритъ, такъ даже бумажонку ни у кого не добьешься, а какъ только выросъ, дай его сюда. А потомъ привезутъ безъ рукъ, безъ ногъ. Какъ я видѣлъ, одного уже привезли. Изъ носу потечетъ, ему и утереть нечѣмъ, хоть бы култа осталась, такъ и того нѣту. А что мнѣ съ нимъ дѣлать? — говоритъ, — отказаться отъ него, въ его жилахъ течетъ моя кровь, кровь не допуститъ. А повѣсютъ на его ордена, снять съ него ордена, да на себя надѣть, да во имя этихъ орденовъ милостыню просить».
— Что вы, что вы, — возражаетъ Андросовъ, — надо отечество защищать.
Но старовѣръ расходился и не хочетъ знать никакихъ резоновъ. — Какое мое отечество? — заявляетъ онъ. — Вотъ въ этихъ рукахъ да мозоляхъ. Да еще хибарка какая есть, мое житье. У князя Паскевича вправду есть отечество, сколько земли осталось отъ отца и отъ дѣда. Такъ слѣдовало бы обложить, чтобы отъ каждыхъ двадцати десятинъ по человѣку, а если назадъ пришелъ, то земля твоя.
— Про то мы не знаемъ, — заявляетъ Андросовъ безаппеляціоннымъ тономъ. — Знаютъ тѣ, кто умнѣе насъ.
— Ты гладкій, такъ и не знаешь, — возражаетъ старовѣръ. — А ты скажи, отчего народъ замутился, плачутъ, не хочутъ идти? Вотъ Брили забунтовались, Ляховичей подъ конвоемъ привели, два села… Развѣ это мобилизація! А по городамъ громятъ. «Все равно на смерть идемъ. Узнайте, молъ, и вы лихо». А пообѣщай-ка имъ землю, каждый съ радостью пошелъ бы. То есть и я, даромъ старикъ, а также пошелъ бы, потому, если я умру, земля дѣтямъ останется.
— Погодите! — прерываетъ мрачнымъ тономъ неукротимый слесарь. — Пусть этотъ дастъ мнѣ отвѣтъ. — Онъ указываетъ пальцемъ на товарища молодого Соймонова. — Ты, стало быть, за демократовъ заступаешься? Или, можетъ, ты самъ демократъ? — Неукротимый слесарь хочетъ вернуться къ прежней темѣ разговора. Но рѣчи старовѣра повысили настроеніе бесѣды.