— Пойдем ко мне, — сказал Алексеев. И мы вышли из дома немецких летчиков. Было пять часов утра. Фонари уже не горели. Где-то в полях, может быть, уже рассветало. Берлин был только коричнев.
Мы шли медленно. Есенин быстро трезвел. Шел тверже.
И стал говорить:
— Знаешь, знаешь, я ведь ничего не люблю. Ничего… Только детей своих люблю. Люблю. Дочь у меня хорошая — блондинка. Топнет ножкой и кричит: я Есенина!.. Вот какая дочь…
Мне бы к детям в Россию… а я вот мотаюсь…
— Фамилия у тебя хорошая: осень, ясень, есень, таусень.
— Да — это ты верно. Фамилия замечательная. Языческая. Коренная. Мы рязанские. Это ты верно. Я и Россию ведь очень люблю. Она — моя, как дети.
На площади стояли зазябшие сосисочники с никелевыми кухнями. Продребезжал фиакр с вихляющимся на козлах пьяным кучером. Мы перешли площадь. И опять пошли коричневыми сумерками улиц.
— Я Россию очень люблю. И мать свою люблю. И революцию люблю. Очень люблю революцию…
Коричневая краска уже редела сивыми полосами. Откуда-то мягко зачастили автомобили. На ветках пыльных деревьев проснулись воробьи. Мы стояли на углу Мартин-Лютерштрассе. Я простился с Есениным. И тихо идя, еще слышал что-то рассказывавший есенинский голос.
Потом были вечера — у Кусикова. Там пилось и пелось. Кусиков — цыганское под гитару. Есенин — частушки под балалайку:
У бандитов деньги в банке,
Жена, кланяйся дунканке,
— выкрикивал Есенин под веселое тренканье.
Но это недолго. Последний раз я видел его на улице. Он шел трезвый. Растерянной походкой. Словно куда-то торопился, а сам не знал, куда и зачем. Был он так же бледен. В пальто, запахнутом наспех.
Инфляция
О 23-м и 24-м годах берлинцы не вспоминают без содроганья. Конечно, не курфюрстендамские «рафке»[86]. Их воспоминанье об этих годах похоже на «Geburtstag»[87]. Они рвали страну, как хотели. А самый патриотический класс аграриев выплачивал долги государству — кучей павшей денежной бумаги. Патриотизм — вещь прекрасная, но во все времена истории кредитный билет оказывался прекраснее.
В годы инфляции рабочие зарабатывали в два месяца доллар. Получая зарплату, на нее могли съесть шницель, а, доезжая до дома, могли истратить ее на коробку спичек. Так меняли шницель на спички — рабочие, интеллигенты, мелкие служащие. Крупные, позабыв фатерланд, спекулировали в кафе, где лакеями стояли адвокаты, писатели, артисты, профессора.
Сгорбленных рантье, старичков и старушек, под старость живших на грошовую ренту, инфляция выбросила на улицу нищими. Это было выгодно «Армии спасения». Она забавляла их песнями о Христе и давала мисочку супа, чтобы смерть не уничтожила клиентуру.