Потом сняли кардиограмму, эту процедуру Старик хотя бы знал.
— Всё хорошо, — сказал Доктор, изучив результаты. — Вы справитесь… Только… Обязан предупредить, что смерть это очень болезненная… И не такая быстрая…
Старик облизал пересохшие губы.
— Сколько? Несколько часов? — буркнул он и снова закашлялся, тяжело, до хрипа в груди и чёрных кругов перед глазами. Отдышался и заговорил опять, стиснув кулаки. — Другие боль терпят годами… кто телесную, кто душевную…
Он мог вспомнить соседку, потерявшую двух сыновей на этой войне.
Мог рассказать о старом друге по шахте, который после бомбёжки лишился ноги и заболел какой-то мучительной дрянью, такой, что в эту лабораторию ему нет смысла приходить, так что глотай таблетки, когда они есть, и ори во всё горло, когда их не смогли достать. И так годами…
Но Старик никогда не умел долго и красиво говорить.
— Тут я хоть с пользой… Чтобы другим после меня лучше стало… Ведь станет? — выдавил он.
Сам боялся себе признаться, но решимость, с которой он пришёл, таяла, словно кусок сахара в горячем чае. И поднимал голову страх, такой обычный человеческий страх боли и смерти, обитающий в душе у каждого, точно змей в райском саду.
Главное — не давать ему воли и силы…
Но под холодными взглядами приборов, в ярком свете голых лампочек, окутанный химической вонью Старик ощущал себя как никогда слабым, грязным и ничтожным… Шевелились мысли, давно задавленные и изгнанные, которых он стыдился: всякая борьба бесполезна, нужно сдаться и отступить.
— Конечно, станет, — подтвердил Доктор. — Пойдёмте в кабинет.
Они вернулись в ту комнату, где разговаривали сначала, и он достал из стола папку из синего пластика. Зашуршали бумаги, снова щёлкнула та же блестящая ручка, но на этот раз её предложили Старику.
— Необходимо ваше согласие, письменное, — Доктор смотрел спокойно, понимающе. — Но если вы откажетесь, то нет проблем… Можете прийти ещё раз, через месяц, два… Дальше будет поздно. Если тело слишком слабое, ничего не получится.
Старик задышал чаще, снова облизал губы, сухие, точно покрытые коростой.
— Другим же станет лучше? — повторил он, упрямо наклоняя голову, как делал всегда, когда становилось совсем тяжело: не только в шахте к концу смены, хотя там чаще всего; снова вспомнил жену, ярко-жёлтое пятно её платья на окровавленном асфальте.
Что странно, он не испытывал ненависти к тем, кто это сделал.
Он просто хотел, чтобы подобное никогда не повторилось… и ради этого готов был пойти на смерть и на боль.
— Мы уже закрыли от обстрелов Горловку, — сказал Доктор. — Целиком и полностью. Закрыли Киевский район и двигаемся в сторону аэропорта, чтобы защитить город… Тысячи людей могут жить спокойно, не бояться обстрелов, и всё благодаря таким, как вы… таким… — голос его, до сего момента спокойный, надломился, словно кусок пластика, стало видно, что под синевой халата и шапочки, под блеском очков прячется живой человек, тоже наверняка пострадавший от войны.