— Но вы не должны при этом присутствовать, — заявила она.
Я взглянул на нее: э, да она торгуется!
— Еще чего! — грубо сказал я, — Нужна тебе тысяча форинтов или не нужна? Говори, не торгуйся! Я не купец.
Она поглядела на меня, сжав хитрый рот.
— Ладно, но коли он до меня дотронется, дадите на двести больше.
Я кивнул и отвернулся от нее. В конце концов она права. Такое предложение получаешь раз в жизни, значит, надо использовать все возможности до конца. Эта девица Шипош не из тех, что теряются, она и сейчас уже — на вид ей лет двадцать, — уже прирожденная проститутка.
— А вы, — сказала она, — дайте честное слово, что никому об этом не скажете.
— Не дам я никакого честного слова, — сказал ей я. — А будете торговаться, ступайте к черту!
Я знал, что никуда она не уйдет. Она и не ушла, немного постояла с упрямым, строптивым видом, потом спросила:
— А где деньги?
— Вы видели, у меня.
— Выложите их.
— Куда?
— Я почем знаю. На полку, под бумаги.
Что-то побудило меня поспешить к отцу. И действительно, он лежал не в том положении, в каком я его оставил. Я положил руку ему на сердце и опечалился: теперь нет никакой нужды в дочери Шипош. Отец ушел в мир иной, и мы с ним даже не простились, не пожали друг другу руки, а я, когда он умирал, торговался с этой девицей.
Я поднял голову: девица сидела на краю постели, обнаженная по пояс, как я хотел. А из-за двери выглядывала ее мать, ожидая, что теперь будет.
— Оденьтесь.
И я начал расправлять скрюченные судорогой руки отца, пока еще не наступило трупное окоченение.
— Он умер, — сказал я.
— Ну и что? Вы хотите сказать, что не заплатите?
Я отдал ей тысячу форинтов и сел на стул посреди комнаты. Я прощался со своим детством, с юностью, со всем тем, чем был для меня старик когда-то, и со все растущей горечью думал о том, как пренебрегал им в прошлые годы, как мало он для меня значил. А ведь мог значить так много! И состоявшийся только что торг, — до чего же он омерзителен перед этим спокойным, прекрасным лицом, не говоря уж о том, что тетушка Шипош и ее дочь разнесут теперь по всей округе мою просьбу, и все станут поминать о моем отце как о старом распутнике, мерзком мышином жеребчике, который даже в момент смерти…
Фу!
Мне хотелось вернуть женщин и надавать им оплеух, будто они были всему виной, будто они это придумали, а не я.
И для чего все это, для чего?
В округе будут теперь ненавидеть моего покойного отца и меня.
Почему меня ненавидит общество, хотя я никому, ни единому человеку никогда не причинил вреда, а тысячи уже вылечил? Да и Шипошам я не навредил, дал им ни за что ни про что тысячу форинтов, а они с удовольствием утопили бы меня в ложке воды.