И как-то — солнечным октябрьским утром, на третьем году студенчества — Окаёмов, всю ночь зверски мучимый больным зубом, вместо института отправился в поликлинику, откуда (после сверления, убиения нерва и временной пломбы) попал в полупустую аудиторию. Где отличница Миррочка шёпотом информировала Окаёмова, что все их ребята и многие из девчонок сорвались в пивную — отмечать тридцатилетие Генки Зареченского.
Услышав это, произнесённое драматически приглушённым голосом известие, Лёвушка спохватился: чёрт! ведь Генка ещё вчера! сказал, что если к сегодняшнему дню раздобудет денег — то! а он из-за этого сволочного зуба — надо же! совсем, чёрт побери, забыл!
Прошептав Миррочке, что он тоже «линяет», Окаёмов незаметно выскользнул из аудитории — посредством мышьяка избавленный от зубной боли, Лёвушка сразу же вспомнил о многих радостях жизни: в частности, о кружке кисловатого бочкового пива в дружеской шумной компании. Да ещё — на халяву! И хотя Окаёмов отнюдь не был жадным, но какой же русский не любит этого сладкого слова: ХАЛЯВА? Чьё сердце, услышав его, патриотически не ёкнет в груди?
Большая, полутёмная пивнушка на Каляевской — недалеко от «Новослободки» — встретила Лёвушку густым табачным дымом, резким аммиачно-пивным запахом и слитым в единый гул множеством не совсем трезвых голосов. (Увы, через год, в ходе очередной иезуитской компании по борьбе с пьянством, этот демократический «Пивной зал», как и ещё много ему подобных, будет злодейски закрыт — но счастливые в своём неведении студенты станкоинструментального об этом пока не знали.)
Все отговорки Окаёмова, все его ссылки на больной зуб не произвели никакого впечатления на полтора десятка «пирующих» у сдвинутых вплотную нескольких высоких мраморных столиков ребят и девчонок. Лёвушке пришлось пить «штрафную», которая представляла из себя гранёный чайный стакан доверху налитый «Перцовкой». А на жалкий лепет, что, дескать, ему два часа нельзя есть из-за пломбы, последовал резонный ответ: мол, никто тебя и не заставляет есть — выпей, и всё тут. И Окаёмов выпил. Полный стакан предложенной ему жгучей отравы. На одном дыхании — несколькими уверенными, неторопливыми глотками. И небрежным жестом отстранил от себя протянутый одной из сердобольных девушек плавленый сырок «Новость» — дескать, я же сказал, что мне два часа нельзя есть. И встретил заинтересованный, по-дружески одобряющий взгляд Алексея Гневицкого — стало быть, в тихом омуте черти водятся? Будто бы ни водки, ни портвейна не любишь, пьёшь только сухое вино и пиво, а когда надо — вон как умеешь?