Он поносил и унижал себя, надеясь разозлиться, но тщетно. Трусливая рабская покорность уже охватила его целиком, и вместо злости он испытывал только уныние: дескать, говорите и думайте обо мне что хотите, можете плюнуть мне в лицо или даже помочиться, только не бейте и, ради бога, не стреляйте…
Он приложил оправленную в черный пластик таблетку электронного чипа к металлическому кружку контакта, и дверь подъезда открылась, издав переливчатую трель. Грубо отпихнув Скорохода, Клещ первым сунулся в подъезд, огляделся и, обернувшись через плечо, сказал Сивому:
— Чисто.
В подъезде действительно было чисто как в прямом, так и в переносном смысле. Свежевымытый кафель площадки приятно пах импортным моющим средством, в углу у лифта, растопырив узкие жесткие листья, зеленела пальма в громадной кадке. Пальму вырастила из финиковой косточки и пожертвовала на общественные нужды (вздохнув при этом с явным облегчением) Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры, а кадку жильцы приобрели в складчину. Уход за растением входил в обязанности консьержа. В случае с отставником Павлом Антоновичем данный уход выражался в смятых окурках, регулярно закапываемых зловредным стариканом в землю у корней несчастной пальмы. Зато его сменщица Ольга Васильевна пальму холила и лелеяла: поливала, подкармливала, протирала листья от пыли и даже выкапывала зарытые сморщенные бычки, бормоча при этом слова, которых не встретишь ни в одном приличном печатном издании.
Кадка стояла слева от лифта; справа, ближе к лестнице, расположился стол консьержа, на котором лежали газета с наполовину разгаданным кроссвордом и шариковая ручка с прозрачным пластмассовым корпусом и изгрызенным зубными протезами голубым колпачком. Стоявший позади стола шаткий офисный стул на колесиках все еще пустовал, и Павел Григорьевич сообразил, что это явно неспроста: старика консьержа не то подкупили, не то запугали, не то просто убили.
Своего плешивого тезку Скороход не то чтобы недолюбливал, а просто не замечал, хотя знал, конечно, как его зовут и какие за ним водятся грешки. Есть люди, которые обожают сплетничать, и заставить их замолчать можно разве что при помощи откровенной грубости, а то и с применением силы. Грубить немолодой даме, а тем более с нею драться Павел Григорьевич, естественно, не мог, и примерно раз в месяц, когда нелегкая случайно заносила его в подъезд как раз в то время, когда упомянутая выше Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры выходила из лифта или, напротив, собиралась в него войти, получасовая познавательная лекция на тему «Быт и нравы жильцов и обслуживающего персонала подъезда номер два» была ему обеспечена. Но в данный момент в подъезде не наблюдалось ни Нины Аркадьевны (появлению которой Скороход теперь обрадовался бы, наверное, первый раз в жизни), ни консьержа, к которому, тоже впервые, Павел Григорьевич испытал что-то вроде жалости: как-никак, они очутились в одной лодке. Даже если старого хрена подкупили, сунув ему сотню-другую долларов, эта история все равно выйдет ему боком: когда Скорохода убьют или хотя бы просто ограбят, старика затаскают по милициям, а уж уволят непременно — прошляпил, прозевал, проспал старый пьяница… Конечно, так оно все и есть — зачем, в конце-то концов, было открывать дверь незнакомым людям, да еще и с такими уголовными рожами? — но старика все равно жаль. Тем более что дверь он, скорее всего, никому не открывал, а просто вышел на крылечко подышать воздухом или, скажем, вынести мусор, а его подкараулили и либо просто тюкнули в темечко рукояткой пистолета, либо поставили перед выбором: или ты, старый козел, получаешь свои сто баксов и рулишь отсюда на все четыре стороны, или мы тебя сейчас закопаем…