«Романы в эти дни вообще не годятся, – говорит устами героя повести Фриш, – там речь идет о людях и их отношении к себе и к другим, об отцах и матерях и о дочках или сыновьях и возлюбленных и т. д… словно почва для этого раз и навсегда обеспечена, высота уровня моря раз и навсегда отрегулирована, земля остается землей».
XX век с неожиданной остротой сблизил древние эсхатологические представления с современными экологическими. Ключевой метафорой сопоставления стал образ потопа, трактуемый то трагически, то гротескно.
«Мистерия-буфф» Маяковского и гибель Амстердама в «Зеленом лике» австрийского писателя Г. Мейринка (1916), ливень над Макондо в романе Гарсиа Маркеса и Лед-9 у Воннегута. А фильмы-катастрофы? А литературная и кинофантастика? Потоп-наказание и потоп-обновление, ковчег для избранных и отсутствие такового. Гибель человечества и субъективно равнозначная собственная смерть. «Эсхатология, – выписывает из Брокгауза герой повести Фриша, – учение о „конце мира“, т. е. о конечной судьбе отдельного человека и мира».
В повести «Человек появляется в эпоху голоцена» опыт «потоп» ставится, так сказать, в лабораторных условиях, причем без привлечения элемента фантастики. Испытанию на потоп подвергаются жители нескольких швейцарских деревушек, затерянных в предгорье Тессинских Альп на границе с Италией, и главным образом герой повести – удалившийся на покой коммерсант господин Гайзер, эдакий человек деятельный (Homo faber) из прежнего романа Фриша, только постаревший на четверть века.
Каждая деталь здесь подчеркнуто значима. Чем Альпы хуже Арарата? И разве не ковчегом для избранных была Швейцария в аду двух мировых войн? И коммерсант вполне подходит на роль буржуазного праведника, и возраст у него по современным меркам достаточно патриархальный. И в то же время в Альпах гнездятся не укрощенные человеком стихии: оползни, лавины и камнепады грозят жителям мирных приальпийских деревушек, земная поверхность дает трещины, многовековые сооружения (мосты над пропастями) в мгновение ока рушатся в бездны. И в то же время соседство с Италией напоминает о бурях, накликанных уже самим человечеством. И в то же время коммерсант – посредник, но не созидатель – в роли человека деятельного воспринимается уже пародией.
Правда, «господин Гайзер не верит во всемирный потоп». И действительно, мелкие стихийные бедствия, разворачивающиеся на наших глазах, до такого определения не дотягивают. Льет (по временам переставая) дождь, где-то подмыло дорогу, не ходит почтовый автобус, то портится, то – как бы само собой – опять включается электричество. Ковчег господина Гайзера – двухэтажный особняк, битком набитый провизией и книгами (так сказать, пищей духовной), слегка порастает паутиной, но в целом незыблем. В деревне нет спичек и мяса, но «кошек в этих местах едят очень редко». Семья господина Гайзера осталась «на Большой земле» (а что стало с «Большой землей»?), но мысли о детях и внуках не слишком волнуют его. К собственному изумлению, он обнаруживает, что подзабыл их имена.