…Японец был чем-то озабочен. Это легко угадывалось по сдвинутым ниточкам бровей, морщинам, перерезавшим его неширокий лоб, заметно двигающимся большим красным ушам. «Чудной он какой-то сегодня», — отметил про себя Сережка и чуть было не улыбнулся. Однако, увидев, что Японец хочет что-то сказать, сделался серьезным, тем более что заметил у него под мышкой сверток.
— Бобочку, Серега, до завтра смогишь затырить? — тронул рукой сверток Японец.
Сережка знал, что бобочка — это рубашка, так же, как лепень — костюм, гаврилка — галстук, а ботинки — корочки… Японец объяснил как-то.
— Смогу.
Парень протянул ему сверток.
— До завтра… Завтра притаранишь… Лады?
Сережка кивнул головой и, как бы взвесив сверток на ладони, сунул его за пазуху. Они постояли еще немного, все так же наблюдая за малышней, а потом Японец протянул ему руку:
— Молоток ты, Серега. Мазу за тебя всегда буду держать…
И, не сказав больше ни слова, пошел в сад своей бесшумной походкой, будто крался куда-то.
А малышня все так же безуспешно пыталась запустить змея. Но, наверно, потому, что ветра не было, отправить в небо плотный квадратик не удавалось. Змей только волочился по земле, поднимая пыль.
Дома матери не было, соседки тети Наташи тоже. Сережка обошел квартиру, осматривая ее так, словно видел в первый раз, и сунул сверток в чулан. «Там надежно», — решил он, но тут же усомнился, взглянув на закрытую комнату. «Вот если бы туда затырить…»
Третья комната в их квартире уже несколько лет пустовала. До войны в ней жила семья: дядя Митя, тетя Клара и маленькая Маринка, смешная толстая девочка с черной до самых глаз челкой. Но в начале войны дядю Митю взяли на фронт, а тетя Клара с Маринкой уехали куда-то на Урал, к родственникам. С тех пор комната и была закрытой.
Раздался звонок. «Кто это?» — подошел к двери Сережка и, открыв ее, увидел участкового…
Федор Трофимович стоял, вытирая платком лоб, и тяжело дышал. Было видно, что трудно ему подниматься на пятый этаж пешком.
«Ну, Гарик… — сразу же насторожился Сережка. — продал все-таки… А может, участковый из-за карт или рубашки?..»
Федор Трофимович прошел в комнату, снял фуражку и молча сел за стол. Он так и прилип животом к скатерти, копошась в своей папке.
— Ну, рассказывай, — положил перед собой лист белой бумаги участковый, — рассказывай все, как было.
Сережка, как всегда, начал медлить.
Сколько раз его выручала эта медлительность, при которой можно было над чем-то подумать, что-то взвесить, а главное, сообразить: как лучше ответить. Этот прием его еще никогда не подводил.