Когда он сообщил ей об этом, она произнесла-таки слово на букву «т», которое прежде в их разговорах никогда не звучало. Она обеспокоилась из-за его безопасности на разных фронтах и, кажется, прямо назвала ХАМАС – весь скопом, и политическое, и военное крыло – террористами.
Вдруг дело примет скверный оборот? Вот и все, что она хотела ему сказать. Вдруг его арестуют в Газе и посадят в одну из тамошних тюрем? Вдруг Израиль не позволит ему покинуть Газу?
– Они не хотят получить ХАМАС как третьего партнера в переговорах, – сказала она ему. – Ты играешь с огнем, они плохо к этому отнесутся.
Она до сих пор ощущает силу его злости, этой сжатой внутри него стальной пружины.
Чуть погодя, овладев собой, он сказал ей в ответ:
– Они, как ты знаешь, это ты.
Она знала это, очень хорошо знала. В прошлом тайный агент, сейчас она как член группы от нацбезопасности участвовала в разработке израильско-палестинского договора, который так до сих пор и не был подписан. Потому-то она и высказалась так бестактно, предостерегая его.
Она была права, конечно. Они оба были правы, каждый по-своему. И, когда он окончил первый раунд своих переговоров и попытался покинуть Газу, израильтяне посмеялись над его дипломатическим статусом и забрали у него бумаги. Так он и остается в Газе до сего дня. Но что он сделал, ее мужчина, ее картограф! У него вышло. Они не выпустили его, он продолжал трудиться в Газе, и Израиль получил ровно противоположное желаемому – хафух аль хафух, – как всегда бывает в этом регионе. С чем боролись, на то и напоролись.
На это ушел год – год их разлуки, год, когда он работал день и ночь. Он добился наконец того, что было создано палестинское правительство национального единства[22]. И что хорошего это достижение даст Газе? Зачем ей этот прогресс, если израильтяне – «они», которые не что иное, как она, Шира, – вторгнутся и разнесут вдребезги то, что построено?
Обратно после того ужина она молча шла рядом с ним, давая ему время остыть, успокоиться. Дожидалась взвешенного отклика, проходящего обычный для него громадный путь наружу из глубины его сдержанного, немногословного «я».
Наконец картограф остановился и повернулся к ней. Она знала, что он таких вещей не замечает, но они стояли на середине маленького мостика. Он собирался, она была уверена, сказать что-то мрачное, и ему даже в голову не приходило, что это место лучше подходит для предложения руки и сердца.
– Как бы то ни было, я лечу, – проговорил он. – Одобряешь ты или нет.
Этот мостик она видит мысленно, когда, тоскуя по картографу, сидит сейчас одна в своем домике. За то, что он тогда сказал, она цепляется, хотя вначале не знала, как его понимать.