– За какую потянуть, чтобы пошел дождь? – спросил Файтл. – А за какую для хорошего урожая?
– А за какую для искупления? – сказал ребе сдавленным голосом, видно, он был на грани отчаяния.
– Вы отлично потрудились, – сказал Мендл. И, вопреки всему, чему его учили, погладил вдову Рейзл по щеке. – Костюмы очень оригинальные. – Свел локти вместе, и пришитые к ним ложечки звякнули, как бубенчик.
– Иголка и нитка порой творят чудеса. Правда, – добавила Захава, на ней был нагрудник из сигаретных пачек, на коленях нашиты ершики для чистки трубок.
Вдова обняла Захаву за талию – худышка, она и раньше была стройной, и притянула к себе, как обычно делала в шабат по утрам, на обратном пути из штибла[14]. Рейзл прижимала ее к себе крепко-крепко, и Захава тоже обняла ее в ответ, но осторожно. Обе зажмурились. Ясно было, что мыслями они в другом месте, возле штибла, где цветет кизильник, обе в новых платьях, скромных и прелестных.
Мендл, и ребе, и Файтл – все махмирцы, которые не могли обняться вместе с ними и перенестись в лучшие времена, отвернулись. Скрыть то, что творилось внутри, как они обычно это делали, не получалось. Когда они вновь подняли взгляд, Захава поцеловала старушку в лоб, так пылко, что Мендл решил сбить накал торжественности.
– Знаете, – сказал он, – мы случайно сели на старый поезд, и кто бы мог подумать, что все обернется так удачно.
Его попытка обратить все в шутку не вызвала ни одной улыбки. Махмирцы снова стали смотреть по сторонам – искали, на чем бы остановить взгляд.
Может, капнуло из протекшей трубы, а может, из щели в крыше, а может, с подбородка пробегавшего мимо помрежа, но, скорее всего, это слеза скатилась из глаз того, что остался неизвестным. Она упала на пол, единственная капля, прямо справа от ребе.
– Что это? – вопросил он. – Я этого не потерплю. Ни секунды!
Мендл и остальные сделали вид, что не понимают, о чем он, – будто не чувствовали, как волны уныния и безнадежности все выше вздымаются над ними.
– Ладно, ладно, – сказал ребе. – Нам первым выступать, а Шрага еще не отточил как следует свои вольты с поворотом. – И четыре раза притопнул ногой. – Ап! – скомандовал он. – С верхним замахом, – добавил он, истощив на этом весь запас выученных терминов.
Они расчистили себе место и принялись повторять все свои номера, причем ребе не давал им ни минуты продыха, и Мендл любил его за это всем сердцем.
Распорядитель пришел за ними за пять минут до того, как поднять занавес. И тогда, из-за кулис, они увидели все. Красные ковры и фестоны, отороченные золотым шнуром, люстру и потолочную роспись – с героями, девами и божественными лучами – в обрамлении изысканной лепнины. Лепнину же дополняли розовощекие херувимы, вырезанные из дерева. Были там и зрители – женщины в вечерних платьях, с пышными прическами, мужчины в мундирах, увешанных медалями за исполнительность, мужество и отвагу. Важная публика – от такой нервного человека бросит в пот. А наверху, чуть левее, была ложа: в ней сидел вождь со своей свитой, человек, имеющий большую власть, и за ним, Мендл это понял, краем глаза следили все остальные. Люстру притушили, включили софиты, распорядитель прошептал: «Ваш выход», и Шрага шагнул на сцену. А за ним остальные. Вот так, куда как просто. Они пошли за ним, а что еще им оставалось делать?