Одну, потом две, потом три минуты они стояли у занавеса, ослепленные ярким светом. Рейзл прикрыла глаза рукой. В зале кто-то кашлянул, кто-то хихикнул. Еще не стихло эхо, как ребе скомандовал:
– По местам!
Выпрямившись, высоко подняв головы, они разошлись по разные стороны дощатой сцены.
– Ап! – скомандовал ребе, и представление началось.
Шрага прошелся колесом и сделал сальто. Вдова Рейзл один раз подпрыгнула и встала в сторонке, раскинув руки и вывернув локти. Мендл, славный Мендл успешно выполнил полухенлон с отскоком[15] и с помощью Шмуэла-Берла (чья роль лишь в этом и состояла) закончил номер фигурой «парящий ангел». Файтл по оплошности не успел подхватить жену в прыжке. Захава неловко приземлилась на щиколотку, в ноге что-то хрустнуло, был слышен треск. Она не вскрикнула и быстро встала. Хотя даже с балкона было видно, что с ногой у нее непорядок. Кто-то из зрителей ахнул, потом – тишина. Затем сверху, откуда-то слева, послышался голос. Мендл понял, из какой он доносится ложи. Понял, что это тот самый холеный, самый величественный и статный – словом, главный волшебник. Конечно, это всего лишь догадка, видеть-то он ничего не мог.
– Надо же, – произнес тот человек в ложе. – Они неуклюжие, как евреи. – Повисла тишина, потом раздался смех. Его подхватил весь зал, но публика смеялась не так громко, соблюдая субординацию. Мендл оглянулся на ребе, ребе пожал плечами. Юный Шрага, настоящий борец, сделал прыжок с подскоком, будто собирался продолжать выступление. Захава подошла к вдове Рейзл и положила руку ей на плечо.
– Продолжайте! – крикнули из ложи. – Комедия еще не кончилась. Продолжайте!
И другой голос оттуда же, на этот раз женский, донесся до сцены:
– Продолжайте. Хотим еще еврейского балета. – Глупое хихиканье, как и в прошлый раз, подхватила публика, а гулкое эхо разнесло – казалось, даже резные херувимы на потолке корчатся от смеха.
Ребе тяжко вздохнул и принялся постукивать ногой по полу.
Мендл помахал ему рукой и двинулся вперед, на авансцену, весь на виду в беспощадном свете софитов. Он поравнялся с рампой и шагнул в темноту, стиснув кулаки – бескровные, мозолистые, грозные.
Погрузившись во тьму, Мендл поднял руки ладонями вверх.
Но тут не было ни снайперов, как для рук, что тянутся из гетто, ни собак, как для рук, что тянутся из щелей товарных вагонов, ни ангелов, всегда ожидающих рук, что тянутся из печных труб в серые от пепла небеса.