Буна-Михла заглянула в мужскую часть святилища – робко, хотя, кроме ее мужа, мужчин там не было.
– Ици, – позвала она.
Он был у ковчега, менял лампочку в вечном огне, и сделал вид, что не слышит.
– Ици, дети. Подумай о тех детях.
– Еще чего! – Он вкрутил лампочку, обернув ее платком, и вечный огонь, мигнув, вновь засиял, как обычно.
Реб Ицхак аккуратно сложил носовой платок и, сунув руку под кафтан, запихнул его в задний карман.
– Ици!
Он обернулся к ней:
– Мне надо беспокоиться о детях? Это что, мои дети, что я должен беспокоиться о них и об их жадности?
Она вошла в святилище и уселась в первом ряду обращенных к востоку скамей.
– Тогда, может, тебе надо беспокоиться о своем шуле? Беспокоиться об аренде, а ведь пора платить. – Буна переводит дух. Приятно покричать на этого упрямца.
– Сколько народу молится здесь, Ицеле? Сколько молитв возносится к небесам под этой крышей?
– Тридцать один человек молится здесь три раза в день, а я знаю, сколько молитв долетает до небес? То-то и оно, тогда я бы знал и лучший способ платить за аренду.
– А как насчет крыши, под которой мы спим?
– Да, Буна. И тогда я знал бы, как платить и за крышу.
– Как, как – ты уже знаешь, – сказала она. – Четыре недели потрудиться – и у нас будет кусок хлеба во рту, так в чем вопрос? Потом хоть одиннадцать месяцев не улыбайся – никто тебя не заставит.
Реб Ицхак обдумал доводы жены. Каждый год один и тот же спор, и каждый год он сдается. Если бы он родился мудрецом или взял в жены женщину попроще. Он проводит пятерней по длинной седой бороде, до самого кончика.
– Это грех – такая работа. – Что еще он может сказать.
– Ничуточки не грех. И где сказано, что поиграть с гойскими детьми – грех? Играть с ними в игры не запрещено – нет таких правил.
– Поиграть! Ты не видела, Буна. Кто хоть раз это безобразие видел, не скажет, что это игра. Со времен Ноя не видел мир такой беспредельной жадности.
– Хорошо, пусть не игра. Ладно. Но ты все-таки пойдешь. И будешь веселиться и смеяться, как отец невесты на свадьбе, – приятно тебе или неприятно.
Реб Ицхак снял кафтан и стал спускаться по лестнице в подвал, опираясь при каждом шаге на перила. Он был грузный, с приличным животом, и радикулит давал о себе знать. Шаткие деревянные ступеньки поскрипывали, пока он спускался в темноту. Там, пошарив, он нащупал замахрившийся провод и одинокую лампочку в шестьдесят ватт.