Под сетью труб, ржавой паутиной оплетавших потолок, стоял мазутный котел отопления. За котлом – поворот, заканчивающийся тупиком, где и находился узкий чулан. Самое отдаленное место в доме, очень удобно хранить там посуду для Песаха: так ее не будут осквернять в другое время. Он сдернул простыню с коробок, на которых черным маркером крупными буквами на иврите было написано: ПЕСАХ. Правда, прочесть он этого не мог, поскольку свет от слабой лампочки сюда почти не проникал. Но реб Ицику ничего разглядывать особо и не нужно было. То, что искал, он мог найти на ощупь. Нужная коробка была нарядной, не то что те, которые обычно приносят из переулка позади супермаркета, с рекламой сухих завтраков или туалетной бумаги на боках, – коробки, проживающие уже не первую жизнь. Эта была со снимающейся крышкой, все равно как шляпная картонка, только квадратная. Гладкая на ощупь, обитая шелковым атласом. Только он коснулся ее – сразу узнал.
Поднимая коробку, реб Ицик применил упражнение «Прямой позвоночник – здоровая спина», мысленно считая про себя: «Раз – ноги врозь, два – согнуть колени», точь-в-точь как показал ему доктор Миттльман.
Кое-как взобравшись с громоздкой ношей по лестнице, уже на полпути к парадной двери, Ицик остановился и поставил коробку на пол.
– Ой, – сказал он, – жетоны на метро.
– Они на полке в прихожей, там же, где лежат каждый день последние сорок лет. – Буна вышла из кухни, вытирая руки полотенцем, – она сейчас покажет этому строптивцу, где жетон, где полка, а если понадобится, и где входная дверь.
– Как проходить в метро, ты еще помнишь? – спросила она грозно: пусть только попробует заартачиться. – Или мне одеться и тебя проводить прямо до центра – ты этого хочешь?
Реб Ицхак этого вовсе не хотел.
Надев кафтан и пальто и подхватив атласную коробку, он послал Буне Михле взгляд, полный отчаяния, – так он смотрел на нее только два раза в году. Первый раз – когда надо выносить из подвала посуду для Песаха, а второй – с порога, когда в городе начинается предпраздничная суета и он отправляется в универмаг. И такой грустный был этот взгляд, что она, хоть и дала себе слово не пилить его, не смолчала: нельзя же так распускаться.
– Они что, заставляют тебя работать в шабат? – сказала она. – Они что, заставляют тебя ходить с непокрытой головой или не оказывают тебе должного уважения? – И, уже поворачивая замок: – Ты для них как царь на троне – вот как они тебя почитают.
Ицик подхватил свою коробку, но у двери помедлил:
– Жалею я такого царя.
Ицик постоял немного возле универмага, прислонясь к телефону-автомату, чтобы перевести дух. И очень удивился, увидев новое лицо, – человек, распахнувший дверь служебного лифта, был ему незнаком. Рамиреса, который работал здесь все эти годы, с тех самых пор, когда реб Ицик впервые явился сюда с бумажкой из агентства по трудоустройству, – Рамиреса на месте не оказалось. Больше друзей у реб Ицика тут не было, а Рамирес всегда стоял за «раввина». Без Рамиреса, жующего у лифта сигару и всегда готового утешить, его на миг охватило отчаяние. Все его покинули. Но хоть один из них освободился, и то хорошо.