Нижняя губа мальчика снова предательски дрогнула, и Ицик понял: если не вытянуть сейчас из него это последнее желание, начнется истерика.
– Итак, что же?
– Менору, – проговорил мальчик, видимо, из последних сил сдерживая слезы.
Но на этот раз истерика едва не случилась с Сантой, который сперва обалдел, потом стал судорожно вспоминать игрушку с таким названием.
– Что? – переспросил он, пожалуй, чересчур громко. Но тут же опомнился и благодушно – вернувшись к роли мистера Крингла[60]– спросил: – Как ты сказал?
– Менору.
– Но зачем хорошему христианскому мальчику менора?
– Я не христианин, а еврей. Мой новый папа говорит, что в этом году у нас будет настоящее Рождество с елкой, а свечек не будет, но так нечестно, потому что предыдущий отец разрешал мне зажигать менору, хоть он не еврей. – Слезы покатились по его щекам, он захлюпал.
– Почему новый отец не разрешает тебе зажигать свечи?
– Потому что в этом году Хануки не будет – так он говорит.
Ицик охнул от неожиданности, и мальчик еще громче заплакал.
– Ну-ну, не плачь, малыш. Санта с тобой. – Ицик, поерзав в кресле, достал из кармана чистый платок. – Сморкайся, – и поднес платок к носу ребенка. Тот старательно высморкался. – А теперь не беспокойся ни о чем. Ты попросил у Санты Хануку, и ты ее получишь. – Он изо всех сил старался казаться веселым, но чувствовал, как вскипает. – А теперь скажи мне, какой у тебя адрес, и я сам принесу тебе свечи.
Мальчик вроде немного успокоился, но ничего не ответил.
– Верхний Вест-сайд или Нижний? – спросил Санта.
– Ни то ни другое, – пропищал тот.
– Но не Виллидж, надеюсь?
– Мы будем на Рождество в Вермонте. Поедем туда на машине, чтобы пойти с его родителями в их церковь. – И тут Ицик понял: комедии пришел конец – ему не выкрутиться.
– Церковь, – пробасил он. – Церковь будет, а Хануки не будет! – И, подхватив ребенка, встал во весь рост.
Эльф в кедах забрал у него мальчика и поставил на возвышение, а Ицик все кричал:
– Хануки не будет!
Буна бы его отлично поняла. Услышав это, она бы поняла, почему вся эта затея, и эта работа, и этот костюм, и веселье – грех. Богохульство! И тут он завопил во все горло: ведь он и ногу отсидел, и радикулит прихватил, пронзил как стрелой.
– Где его мать? – вопросил он толпу.
Схватив мальчишку и рискуя защемить и без того воспаленный нерв, Ицик высоко поднял его, тот болтался на его руке, как сумка.
– Где отец ребенка? – вопрошал Ицик. Он хотел, чтобы этот паскудный гринч[61] вышел вперед, предстал перед его судом.
Мальчик извивался, пытался вырваться. Потом достал сотовый и позвонил матери на первый этаж.