Золотой мальчик, мой из-под земли появившийся черный братишка, указывал пальцем на никелированный телефонный аппарат в двух шагах от нас.
— Москва, — неожиданно для себя самого выпалил я.
Золотоносный брательник воздел черные ручищи и по касательной легонько шлепнул ладонью о ладонь — таким жестом на бакинском базаре выражают удовлетворение совершившейся сделкой. Засим последовал еще один жест — не столь размашистый, но понятный любому от Огненной Земли до Чукотки: парень нежно потер большим пальцем по среднему и указательному. Я вложил в протянутую лапу десятку.
Закованный в золото раб шагнул к автомату, воровато оглянувшись, сунул в щель какую-то карточку и спросил у меня московский номер. И так же неожиданно для самого себя я назвал номер той, кого ни разу не вспомнил здесь, в Нью-Йорке, кого и в Москве вспоминал последнее время не часто, кому звонить отсюда не было ни малейшей надобности, ибо не мог я сесть в такси и очутиться через полчаса в пахучей однокомнатной квартире с опущенными тяжелыми шторами и профессиональной, два с половиной на два с половиной метра, тахтой. Хотел сбежать к ней от Барби? Может быть.
В трубке звучали долгие басовитые московские гудки. Потом раздался ленивый утренний голос:
— Але. Говорите. Кто это?
— Кто, кто… Я.
— Приехал, что ли?
— Нет, еще не приехал.
— А чего звонишь?
— Так просто.
— Где ты?
— В Нью-Йорке. — И добавил наобум, для весомости: — Я на Бродвее.
— Ну ты даешь! — Впрочем, сказано было это без особых эмоций, так же лениво, как первое «але».
— Знаешь… — начал я и осекся. Потому что через неширокую гудящую улицу, не знаю какую, может, это и впрямь был Бродвей, лавируя между желтыми нью-йоркскими таксомоторами, размахивая большой красной, как ее «хонда», сумкой, ко мне вприпрыжку бежала Барбара. У меня зашлось сердце. — Знаешь что, не могу сейчас говорить. Потом позвоню… — Я бросил трубку на рычаг и кинулся ей навстречу.
— Ты куда, брат?! Давай я снова соединю! — кричал мне вслед владелец золотых цепей, хоть и явный жулик, но, должно быть, твердо придерживающийся кодекса уличной чести — коли уж взял деньги, так пусть наговорится человек и впрямь до усрачки. Наверное, не надул бы меня, заплати я ему за травку, за девочку, за мальчика или еще за какое-нибудь экзотическое удовольствие.
Но я не слушал его, мне плевать было на выброшенные на ветер деньги, потому что я держал в руках тонкие длинные пальцы Барби.
Потом мы сидели в маленьком ресторанчике в Виллидже, его выбрала она, столик был на двоих, и приветливый паренек-официант таскал нам огромные порции немыслимо вкусной снеди, и мы уплетали ее так, словно проголодали месяц, и с набитым ртом говорили друг другу что-то невнятное, и пиво, которое мы пили, было таким вкусным и славно утоляющим жажду, каким оно бывает только в московской бане с хорошей парной. И я думал, это ж каким надо быть дебилом, чтобы измыслить такое: не придет — еще лучше. И становилось жутко от одной мысли, что она могла не прийти.