Император притих, но ненадолго.
— Романовна, а Романовна?
И сказал с нежностью о храпящей туше:
— Как дите!
И, стараясь не дрыгать холодными ногами, возобновил шепотом прерванную беседу:
— Того б достойно, ваше величество, на кол посадить, кто объявит, что свою пользу я поставил впереди вашей.
Это так: Петр на самом деле и от земель королевских отказался, Пруссии и Померании, занятых русскими войсками, и корпусу Чернышева приказал драться за короля, и разоренным войной Фридриховым подданным щедро дал денег, и прусскому комиссариату сдал свои магазины и, наконец, сказал барону Гольцу, что с закрытыми глазами подпишет мирный трактат, который будет составлен рукою «друга и брата».
Так вскоре и случилось.
Посылая, по просьбе Петра III, свой проект в Петербург, Фридрих II писал: «Я отчаялся бы в собственном положении; но в величайшем из государей Европы… (доверчивый Петр сиял)… нахожу еще верного друга: расчетам политики он предпочитает чувство чести».
Эта фраза, звучащая как обычная любезность, была в данном случае совсем необычна, потому что, вероятно впервые в истории, высказала столь удивительную правду.
Из Петербурга в Берлин мирный трактат, подписанный императором, был отправлен со следующими словами: «Надеюсь, что ваше величество не найдет в нем ничего, что могло бы относиться до моего собственного интереса, я не хочу, чтобы имели право сказать, будто я предпочел собственный интерес вашему».
Так Петр при дневном свете повторил свой ночной бред.
Воронцова храпела.
Свечи стали огарками.
Воображение императора вложило в уста полотняного короля такую реплику:
«Друг и брат, варварские порфироносцы в такой же мере являют бесславие века, в какой мы, два просвещенных монарха, являем его славу».
Петр порозовел щеками, зловеще разузоренными оспой.
— Друг, брат и герой…
И принялся по-мальчишески хвастать энергическими приготовлениями своими к походу против датского короля, чтоб отомстить за старые обиды, нанесенные Голштинии.
Рябые щеки пылали.
Толстая Воронцова перекрестилась: «О Господи, никак Петер из ума вышел».
Боязно было выпростать голову: «Еще укусит!»
И подумала с тоской: «Ох, посадят моего рыцаря на цепь, уж верно посадят, да и меня еще, толстую дуру, к нему приклепают, уж верно приклепают».
И, с молитвой откинув одеяло, легонько потрясла императора за плечо:
— Петя!.. Петенька!..
Но император не почувствовал и не расслышал.
Петербургский рассвет растекался по спальной, образуя то там, то здесь безвлажные лужи, мутно-серые и мутно-желтые.