Слава Богу!
— Слава Богу, — еще тише повторила невеста.
И улыбнулась.
И встала на цыпочки, чтобы поцеловать красную, распухшую, дырявую как решето, страшную рожу под громаднейшим париком.
— А теперь веселым пирком да и свадебку, — сказала императрица.
Великая княгиня благодарила за счастье, припав холодными губами к пухлой руке с красивыми пальцами, унизанными перстнями.
— Ну, ну! — и тетка ласково прижала к мягкому животу своему большелобую упрямую голову: — Ну! Ну! Чего ты? Чего?
Петр Федорович отворачивался от зеркал, ежась в полутемной холодной зале:
«Навешали, варвары, стекляшек!»
На петербургском небе была привычная грязь.
Птичья черная стая, вылетевшая из сырых высоких лесов, что теснились вокруг Фонтанки, опустилась на золотой купол Петропавловской крепости.
«Обгадят, диаволы», — хозяйски подумала императрица.
Привычная грязь падала с неба на город.
«А теперь веселым пирком да и свадебку, а теперь веселым пирком да и свадебку», — твердила невеста, пробегая не печальными шажками галереи кавалерского дома.
Но войдя в комнату, обтянутую красной материей, Екатерина вдруг увидела перед собой страшную, распухшую, дырявую рожу.
И красная комната, уставленная немногими стульцами да креслами, с чего-то дрогнула, закачалась и, перекувырнувшись наподобие паяца, обрушила мебели свои на холодное темя невесты.
— И! И! И! — вскрикнула Марья Андреевна Румянцева, рассыпая по полу карты, до которых была великая пристрастница. — Как есть без чувствий! Экий, верно, толчок приняла, — и стала на распростертую прыскать водой. А также совать под нос ей тертый олений рог, употреблявшийся от обмороков.
В сознание пришла Екатерина через три часа.
Сенатору Шувалову приснилась баба. Большая мясистая баба в грязной дырявой юбке из грубого холста, что шел на мешки и на паруса по восемнадцать, двадцать рублей за тысячу аршин. Баба сидела на скамейке около бани и жрала, облизываясь коровьим языком, голую соль из большого корыта, которое держала на коленях. Пожрет, пожрет соли и ну за баню опорожняться. Уж пять знатных горок навалила: первую из медных денег, вторую из серебряных пятиалтынников, третью из полуполтинников, четвертую из золотых двухрублевиков, пятую из империалов.
— Мавра, Маврутка! — ткнул Петр Иванович супругу свою в теплое плечо. — Проснись, что ли, ради Господа, разговаривать хочу.
Мавру Егоровну будто из ковша полили.
— Ляг, чертова ягода! — распорядился сенатор. — Чего села? Чего веслами треплешь? Только морозу своим характером под одеяло напускаешь.
И, смахнув пальцем холодную утреннюю слезу, за которой не было ни радости, ни горя, Петр Иванович стал в строгости рассказывать Мавре Егоровне свое сновидение про бабу толстого сложения.