Мавре Егоровне было даже немножко жаль обер-егермейстера. В этом мире любовь окружает преимущественно дураков. Самые серьезные люди и те испытывают к ним нежность. А если, по счастливой случайности, дурак оказывается еще и пьяницей, число друзей у него, поистине, бывает неисчислимо, врагов же безнадежно искать и днем с огнем.
Какому умнику Мавра Егоровна простила бы рубцы от плетей на спине своего сенатора?
Среди осенних боскетов играли фонтаны и каскады.
Когда императорская водная карета подплыла к сфинксам, вызолоченным не луной, но малярами, все волторы разом умолкли.
— Тише, тише, моншеры, это музыкальный пруд мой, — сказала государыня, кладя теплую мягкую ладонь на колено юному Шувалову.
Ее музыкальный пруд был в изобилии населен лягушками, привезенными по особому повелению из Малой России.
Вызолоченные малярами московские сфинксы, не иронически называемые москвичами «свинксами», были и курносы, и скуласты, и толстогубы, и не загадочны, как дворовые девки.
Елисавета спросила Ванюшу, «любит ли он награждать свои слухи квакальной музыкой».
Тот, зная «государынину наклонность к зеленым тварям», ответил, что «любит сие до крайности». Юноша злодейски врал. До крайности он любил французскую литературу, а вовсе не «столь куриозных лягушек».
Потом поплыли к золотым чуланам, из которых велено было пускать на волю цветноперых заморских птиц.
— Ах, моншеры, я вижу себя, как в райском саду, — пролепетала императрица, — право, можно сказать, это московский Эдем.
Она и от гуляния по воде, и от играния фонтанов, и от квакальной музыки, и от цветноперых птиц получала полное удовольствие, потому что ей нравился Ванюша. Ему шел двадцать второй год. У него были серые глаза и серые брови, и серыё длинные ресницы, и раздвоенный нежный подбородок, и румянцы на щеках, и вкрадчивые руки.
Недаром же руки называют — языком чувств.
А у Елисаветы — на сверкающей тарелке ее лица — стали появляться, то там, то здесь, роковые трещинки.
Как на фаянсе.
Из государственных покоев, после нового года, шесть или семь раз камер-лакеи выметали разбитые зеркала.
Обер-егермейстер взглянул Лизе в глаза, и ему показалось, что они стали похожи на глаза ирландской его суки, когда та с остервенелым любострастием задней лапой вычесывает блох из своей рыжей шкуры.
А Маврутка все еще дрожмя дрожала, боясь поверить фортуновой улыбке: «А ну как и сегодня государыня не возьмет спать с собой Ванюшу? И чего только время ведет, такие сантименты к нему питая?»
Подплыли к каменным вызолоченным орлам, что сидели на низких столбах у пологой лестницы, обсыпанной поздними розами.