— Ступай-ка, Алексей Григорьевич, да на ранжереи взгляни с Маврой Егоровной, — обратилась ласково Елисавета, — к этим ранжереям нашим, бог мой, сколько глазу надобно, чтоб добрые пользы были. Кругом плуты.
— Чего ж в них ночью увидишь, в ранжереях ваших, — потупился обер-егермейстер; щеки его за одну эту короткую ночь обвалились.
— Увидишь, Алексей Григорьевич, увидишь. Вам факелой посветят.
Мавра Егоровна мелким воробушком выпрыгнула из водной кареты.
В оранжереях, окруженных обширным аптекарским и плодовитым, и овощным садом, выращивались для императорских и персонских столов тонкошкурные цитроны, пупырчатые апельсины, баргамоты, виноград белый и красный, персики и ананасы.
Чиновник, что отправлял секретарскую должность в Мануфактур-Коллегии, переломившись перед сенатором Шуваловым, сказал:
— Всем присутствием выехали на фабрику Болотина и Докучаева. Там, ваше сиятельство, имеете уверенность и князя Владимира Абрамовича застать.
— А что за трясение земли на фабрике?
— Работные люди, ваше сиятельство, станы побросали, приказаниев ничьих не слушают, от работы плюются. Из неполной тысячи, Ваше сиятельство, восемьсот восемьдесят подлецов разбеглось. Чуть господина Болотина каменьями не сокрушили. Истинное, ваше сиятельство, трясение земли.
Шувалов из любопытства поскакал на суконную фабрику.
Мелькали грустные, обугленные улицы. Словно не века назад, а только вчера ушел из Москвы хан Тахтамыш со своею косоглазой ордой.
Да разве в год обстроиться после столь великих пожаров.
Лето 1748 года горожане с горькой насмешкой прозвали «красным». Только за один десятый день майского месяца сгорело тысяча двести два дома, храмов двадцать пять да людей девяносто шесть.
Мелькали обугленные улицы.
Сенатор находился в муторном состоянии ума и души. Оттого с самого утра и поскакал из дома. О чем бы ни думал, а где-то под поверхностью нарочитых мыслей нудилась одна потаенная: «А что, если Ванюша не уважит, не пондравится?»
Сенатор вытащил из кармана золотые часы, похожие на репу: на них было четырнадцать минут десятого; вытащил золотую луковицу — эта показала двумя минутами менее, а утыканные рубинами — ничего не показали: остановились подлые посреди ночи. «Ранее пяти пополудни Маврутку и не жди из императорского дома», — положил в мыслях Петр Иванович.
Государыня жила навыворот — в постель ложилась после заревого пенья петухов, а глаза продирала гораздо за полдень, когда люди уж от обеденного вставали. А тут еще новый «случай»!
Фабричный двор имел правильную форму квадрата. Перед наездом чинов его словно языком вылизали.