Ближе ко входу, посреди атриума, ярко горел костёр, возле которого хлопотал Червь. Глаза его покраснели, правое веко плясало, а руки тряслись. Но он ловко снял с огня котелок и разлив по обколотым чашкам его содержимое, засеменил к нам. Баута кивком поблагодарил и взял чашку, перестав хрустеть кофе. Мне тоже досталась порция бледного грибного чая и я, совершенно забыв про маску, поднёс чашку к губам. Она прошла сквозь фарфор, будто его не было. Уже устав удивляться, я сделал глоток и достал из мешка несколько сухарей.
Пока я утолял голод, Червь, стараясь не смотреть в мою сторону, робко уселся подле Серафима и сбивчиво стал что-то ему говорить, опасливо поглядывая на меня. Его страх был каким-то пресным на вкус, как те сухари. Когда он замолчал, Баута только покачал головой и проскрипел что-то в ответ. Червь встал и преувеличенно бодро заговорил:
– Ох и натерпелся я сегодня, господа. Всё ныли и скреблись в окна, сволочи! – он устало прижал руки к глазам. – Пойду, посплю немного, с вашего позвления.
– Спасибо тебе. Пришли потом кого-нибудь, двери запереть. – Серафим поднялся с пола и спрятал мешок с кофе в складках плаща.
– Хорошо. Прощайте господин. – Червь поклонился Бауте, как-то дёргано кивнул мне и направился к двери в подвал.
Я тоже поднялся. Хотелось что-то сказать, но я чувствовал – то, что произошло вчера, углубило пропасть между мной и моим загадочным спутником. Напряжение было разлито в воздухе, пока Серафим напряжённо наблюдал за моими сборами. Наконец я закинул арбалет и мешок на плечи.
– Идём? – голос был скрипучим и неприятным спросонья, но, что радовало, всё-таки моим. Человеческим. Я боялся, что и он изменился. Стал тем скрежещущим плачем-смехом, в который превращался во сне.
Серафим кивнул и молча направился к дверям. Стеклянные створки поддались с трудом – на улице бушевал ветер, протаскивая между домами мусор и одеяла дужной, колючей пыли. Она разбивалась о стены, ржавые мусорные баки, о замершую у ближайшего проулка Тень и, подсвеченная прожекторами, будто окружала всё каким-то электрическим ореолом. В этом была гнетущая, отчаявшаяся, какая-то мрачная красота. Странно. Ветер стонал, и я почти разбирал в нём голоса, поющие о боли и отчаянии. Это было приятно. Тело налилось новыми силами, а от сонливости не осталось и следа.
Баута свернул направо и, прикрываясь плащом от ветра, побрёл по тротуару. Мне он в тот момент, показался каким-то маленьким и уставшим, меня же ветер будто огибал, наоборот подталкивая вперёд. Я быстро догнал Серафима и окликнул его: