– Элейна, – теперь отчетливо произнес Миико, и я почувствовал, как оборонительная усмешка искривляет мои губы. Боковым зрением я видел Отума, безликого и неясного. Его близость успокаивала. Я попытался поймать взгляд Миико, но он смотрел сквозь меня пустыми глазами. Он был весь в своем ужасе. Я с содроганием заметил, что его лицо посинело.
– Кто такая Элейна, Миико?
Я разговаривал с ним как с ребенком – в Долине Миико деградировал до шести лет.
– Девочка, – ответил Миико. Его лицо посинело еще больше. Он захрипел и затих. Я видел, как расширяется и опадает его грудная клетка. Его удушье оживило в моей памяти случай, когда…
В один не прекрасный день папаша сунул Миико головой в оконный проем и начал закрывать створку, сдавливая ему шею. Миико вырвался и выскочил в окно. Три дня он не решался возвращаться домой. Мы были знакомы пять лет, прежде чем Миико решился рассказать мне об этом случае, и то, думаю, лишь потому, что ему стало сложно скрывать от меня шрам, оставленный торчащим из рамы гвоздем. Миико задавался вопросом, чем бы все закончилось, не сумей он сбежать. Мог ли отец убить его? Я был склонен считать, что тот был готов довести дело до конца.
«Просто он мой отец, – сказал однажды Миико. – Понимаешь? Это все, что меня огорчает – то, что он мой отец».
Отум тихо смылся без единого слова. Что бы он ни искал, я надеялся, он найдет это поскорее.
После того, как Миико погрузился в сон, я еще долго сидел возле него, оцепенев в своем унынии. Я думал о том, что совсем не знаю, что мне делать, но даже если бы знал… возможно, не делал бы ничего, потому что Долина Пыли уже заразила меня своей неживой покорностью. Подняв взгляд, я посмотрел в небо, перечерченное кривыми ветками. Как же далеко до него, никогда не было дальше. Где-то обычный мир, где ездят машины, где много людей и можно увидеть собаку, примостившуюся на лужайке – все это недостижимо далеко от меня, остающегося на дне проклятой ямы. Я едва верил, что все это вообще существует. За эти пару дней я привык к пустоте вокруг. Пустоте и музыке, которую некому и нечему заглушить. Внутри меня, как аневризма, расширялось и зрело тоскливое чувство. Будто мне никогда не вырваться, будто мне только и остается, что затаиться, распластавшись на перевитой корнями земле.
Когда мне стало совсем нестерпимо, я поднялся на ватные ноги и начал ходить кругами в попытке взбодриться. Два близко расположенных дерева сцепились ветвями в подобие арки. Листья на повисшей сломанной ветке высохли. Я сорвал один, растер в ладони, и, конечно, он превратился в пыль. Мне представилось серое лицо моей матери. Я готов поклясться, иногда от нее пахло как от влажной тряпки для протирания мебели. Но разве люди превращаются в пыль? Разумеется, нет – в том, нормальном мире. Здесь… все возможно.