Страх и тревога охватывали ее при мысли о близящемся возвращении в Израиль. Одна только мысль о том, что Амоц узнает или догадается о происшедшем с нею той ночью, наполняло ее ужасом. И странный, необъяснимый взгляд Ирмиягу, когда она прощалась с ним – что он означал? Ярость? Надежду? Шок? Он не сказал ни слова о том, что произошло этой ночью, может, потому что чувствовал свою вину? Обычно ей ненавистна была даже мысль, что кто-то может ощущать перед ней свою вину… а сейчас… сейчас она даже хотела этого. Не говоря уже о следах укуса на плече, сам факт, что ее грудей касались его губы, означал, что она – вне зависимости от испытываемой тогда ею жалости – давала ему подтверждения его прав собственника. И сейчас она полностью была в его руках, вне зависимости от того, вернется он в Израиль или нет. И, может быть, именно из-за присущего ему чувства юмора и его глубокой привязанности к ней и Амоцу, он откажется от мысли о возвращении. Кто знает, неожиданно подумала она, может быть, именно такова была его цель, возможно, и им самим не осознаваемая до конца, тайная – воспрепятствовать своему возвращению, сделать его невозможным, сделать так, чтобы ничто не могло отравить покой ее семьи, ее детей и внуков, уничтожив таким своего рода… дружественным огнем?
Официант поставил перед ней чашку кофе и потребовал немедленной оплаты, поскольку у него заканчивалась смена. Она заплатила, добавив хорошие чаевые, но была не в состоянии донести чашку до рта, как если бы ей предстояло принять горькое лекарство. Стиснутая со всех сторон европейцами и африканцами, она внезапно услышала звуки иврита, но даже просто поднять голову была не в силах. В этом мрачном кафетерии ей хотелось полной анонимности.
Голос в динамике возвестил, что рейс на Тель-Авив откладывается – ее это не огорчило. Двое юных воспитанников ХАБАДА – разумеется, во всем черном, очевидно, представители местной хасидской общины, скорее всего занимавшиеся какой-то работой в терминале, – циркулировали меж столиками, тщательно выискивая клиентов, разумеется, соотечественников. Само собою, они обратили внимание и на нее, но она успела вовремя отвести глаза. Чтобы не дать им повода заговорить с ней, она достала роман, купленный в начале путешествия, и безо всякого энтузиазма раскрыла его на последней главе.
Но сначала она пересчитала оставшиеся страницы. Двадцать пять. Затем просмотрела чуть более внимательно, считая количество диалогов и оценивая размер параграфов. Наконец, стала читать, для начала вернувшись к двум последним страницам, чтобы восстановить контекст. Внезапно она обнаружила, что автор обрела новую интонацию, какой-то свой голос, и теперь вела повествование от первого лица, идентифицируя себя полностью со своей героиней. Но понять и расшифровать необходимость подобного приема было очень сложно. В любом происшествии ирония сменялась цинизмом, переходившим снова в иронию, затем появлялась пейзажная врезка, невыразимо утомительная и казавшаяся лишь данью литературной моде, – все вместе взятое казалось взыскательной читательнице, какой была Даниэла, лишенным всякого смысла. Рано или поздно в этой истории что-то должно было произойти. Возможно, – подумала она, – автор романа приговорила героиню к самоубийству. И в самом деле – почему бы и нет? Пустая и бессмысленно живущая молодая женщина просто обязана совершить попытку покончить с собой. Какие-то намеки на это стали очевидны, особенно в тех местах повествования, которые написаны были наиболее сдержанно и загадочно, страницы так и летели… и тут, внезапно, роман закончился…