Гапа требовала забыть весь путь наверх, начать сначала и, добившись равенства среди тех, кому он был неровня, искать нового неравенства, но уже опережающего… чтобы… завидовали… Чтобы испытали то чувство, которым столь долго жила она, Гапа…
Иваша понимал, что жена поставила на него, маленькую, упорную лошадку, и останавливаться непозволительно, даже если не выдюжить, если придется упасть, сломаться, исхудать от неосуществившихся надежд и тайных переживаний… Но на этом постоянном театре борьбы ему не хватало кого-то, напоминающего рано ставшую старухой, деревенскую, с лицом, похожим на лоскутное одеяльце, с молочными слезками в углах глаз — маму, которая могла бы одновременно и восхищаться, и жалеть… Восхищение и жалость — вот чего он ждал от Дуни, и, сидя на кухне, солидно, основательно, отдаваясь целиком, как только крестьянин умеет, трапезе, Иваша незаметно почесывал свой животик, и сладко ему становилось, и хотелось задремать, когда и сон видишь, и храп свой слышишь…
Чеховский вечно проигрывал, и мой папа, непрерывно разбавлявший игру преферансистскими шуточками, твердо знал, что «крокодиловый» бумажник не похудеет. Так оно и получалось, и он принужденно смеялся, когда Чеховский отсчитывал ему карточный долг. Я видел это раза два на даче в майские дни. После обеда дамы уходили гулять, меня с собой не брали, потому что я быстро уставал от прогулки. Дуни на чужой даче, естественно, не было, и я из уголка наблюдал и за карточной игрой, и за расплатой: меня поразили руки Чеховского, показавшиеся металлическим каркасом рук, тронутые ржавчиной у ногтей, — каждая купюра безнадежно и неперсонифицированно сминалась прежде, чем пасть на стол. Папа похохатывал, по-женски прикрывал несуществующий лиф ладонями, не желая принимать долг, но волчий взгляд Чеховского прерывал интеллигентские вздохи.
Теперь, вспоминая прошлое, я невольно думаю, до чего же странной была эта дружба… Что могло связывать таких разных людей? Разных во всем! Казалось, они должны даже разговаривать на разных языках, ведь формулы Сарычева были материей за гранью добра и зла для остальных, а Иваша с его государственной многозначительностью мог быть лишь любопытен на минуту-другую, да и то как источник информации, но не как интерпретатор ее, потому что Чеховский знал больше, Сарычев оценивал точнее, а папа свято верил, что все это его не касается.
Но они-то знали, что КАСАЕТСЯ! Иваша осознавал тенденцию, перед глазами Чеховского прошли и ушли те, кто реально подтверждал эту тенденцию, ну, а Сарычев понимал неизбежность, однако с папой на эту тему разговаривать не стал. И Чеховский тоже. И Иваша… Вообще — говорили, конкретно — нет!.. Конечно, папа и сам должен был бы все происходившее в стране примерить на себя, но, превосходно давая советы другим, он постоянно попадал впросак из-за того, что, верно оценивая окружающих, переоценивал собственную личность, чему способствовало отношение к нему его друзей, и, переоценивая, постепенно отставал от них, недовольных собой, а значит стремящихся к иному. Папа был доволен собой, он царил, парил и сначала незаметно, а потом все заметнее проявлял самолюбивый инфантилизм… Но можно ли всю жизнь играть единственную роль «умного мальчика»?! А под старость — «обиженного умного мальчика»?!. Увы, можно…