Гораздо более значим для меня сейчас другой вопрос: мог ли я, способен ли был вообще поступать иначе? Не было ли мое поведение тогда и в дальнейшем предопределено обстоятельствами, возникшими до моего рождения, — если ко дню и часу ареста я нисколько самостоятельно не жил, ничего не решал, поступков не совершал, а был лишь тенью-коротышкой существования моих родителей, то не они ли это, проявляясь в наипростейшей форме ребенка, дважды в течение трех минут «лизнули» руку палачей?!
Так или иначе, теперь ясно одно: к моменту моего принудительного помещения в спецприемник для детей врагов Народа как человек я еще не существовал, но иным уже быть не мог…
Я не пытаюсь оправдаться, переложить на плечи других сегодняшний мой итог: в юности, зрелости я волен был что-то изменить, и все-таки не себя, потому что нельзя изменить прошлое, частицей которого стал…
Мне было семь лет, и начиная в ночной палате иную жизнь, я не ведал, что это только новые обстоятельства, а жизнь та же, прежняя, и во все времена будет той, прежней, потому что каждый день из этих семи лет можно смять, растоптать, но не прожить заново…
Я пробыл в детском доме до среды — вполне достаточно, чтобы ни на что уже не надеяться; вначале я думал, что меня спасет Дуня, потом решил бежать, потом на смену лихорадочным планам пришло смирение: меня даже подмывало рассказать, как я лично принес забиравшему маму чекисту йод, однако вскоре, отнимая слова и силы, явилась мысль о самоубийстве — тогда, в первый раз… и все это заняло не дни и ночи от субботы до среды, а день, один день, может, час… остального не помню, но твердо могу сказать: ни разу мне не захотелось заплакать, ни разу, даже когда думал о самоубийстве, даже когда, намереваясь отречься, вспомнил о папе и маме…
Наступила среда. Меня привели в кабинет к директору, там я увидел Чеховского. Он не поздоровался, мрачно глянул на меня, словно удостоверяясь; расписался там, куда ему указал татуированный начальной буквой имени палец директора, и пошел из кабинета.
— Иди! — приказал директор, и я поплелся за Чеховским, еще не понимая, что спасен для всего того, что мне теперь предстояло…
Открылись двери, другие, дверь в воротах — мы оказались на пустой улице где-то на окраине, невдалеке стояло такси.
— Иди! — в свою очередь сказал Чеховский.
В машине был Сарычев. Со смущением и… любопытством он молча разглядывал меня.
Такси тронулось, Андрей Станиславович с нами не поехал.
— Ты совсем не похудел, — сказал Дмитрий Борисович.
Я посмотрел на его загорелое, свежее лицо мужчины…