— Все образуется, — попытался утешить меня Сарычев.
Я не нашел, что ответить, и только понял, что мое молчание прервать будет совсем не просто: ни в этот день, ни на следующий я не мог сказать ни слова. Лишь на третий день за обедом, над тарелкой борща, я вдруг заплакал, зарыдал, забился в истерике. А всего-то Верочка сказала мне:
— Ну ешь же, почему ты не ешь!
Вслед за слезами прорвались слова…
Я поселился в доме у Сарычева, мне отвели отдельную комнату. Дмитрий Борисович старался все свободное время проводить дома, хотя со мной без повода не заговаривал, меня не ласкал, держался даже суше, чем прежде. Как всегда, он интуитивно вел себя правильно, иначе я, сам не знаю почему^ наверняка возненавидел бы его…
Конечно, ни он, ни Чеховский, ни Иваша нисколько не были виноваты в том, что уцелели, однако сами они как бы признавали за мной право судить их — не так ли стыдился предстоящего выигрыша мой папа, покорно убивая чужого верного туза самым низшим из своих козырей?!
Знали бы они, что в глубине души я во всем обвинял только родителей, а им завидовал, поскольку отождествлял удачу со справедливостью, которая, как известно, обязана торжествовать… Это теперь ко всем, и к ним тоже, иной счет: как же они сидели за дружеской пирушкой, за ломберным столиком, если знали, что в трудной ситуации не могут рассчитывать друг на друга? Знали и тем не менее считались друзьями… Можно ли представить, чтобы Атос не прикрыл своей грудью Д’Артаньяна?! А Иваша? Чеховский? Сарычев? Папа? Чем были связаны мушкетеры? Да тем же! Попойки, карты, веселый разговор… И более ничем — не в этом ли разгадка мнимого парадокса: каждый считал себя — и это признавалось обществом — единственным судией в вопросах чести — вот почему, изменяя Франции во имя почитания королевы, они не изменяли себе… Суверенное по отношению друг к другу и ко всему миру неотъемлемое свое право любой из них уступал лишь вместе с жизнью…
…В моей же стране в те годы бесчестным считалось только то, что утверждалось общественным мнением как бесчестное для ВСЕХ!
Друзья моих родителей, имея собственное суждение по всякому вопросу, тем не менее признавали обязательность для себя общих норм не из страха, или не столько из-за него, а потому, что родились и воспитывались в государстве, где суверенитет народа подменил суверенитет личности.
Конечно, народ это не все, не каждый, скорее — нечто общее для большинства. И неважно, что на каком-то отрезке своего существования он именуется советским, придумывает принцип «подсеченной волны», низлагает свергнутых или, осознав себя, смертельно пьет и пьяно буянит, утешенный иллюзией нерабства, — иным он быть не может, потому что несет крест поколений битых и бивших; его надо понимать, любить, но… не прощать и не сечь — лучше медленно растить и растить, чтобы через каких-нибудь триста лет исчезло трехсотлетнее умение находить в иге смысл, счастье и место для себя.