Я сидел, слушал… раза два-три она указательным пальцем почти касалась бобины, говорила:
— Вот Я!
Но мне не удавалось выделить звук ее инструмента в оркестре, может быть, еще и потому, что я все время представлял, как энергично она должна водить смычком… Музыка оборвалась. Время уже не стучало метрономом в ее груди, она, не торопя, положила мне жесткую, уплотненную ладонь на колено, приглашая взглянуть на разложенные пасьянсом на низком столике блеклые оттиски солнечных снежных кавказских вершин…
…Ах, какой нежной кожей были обтянуты сиденья в машине Сарычева?!
Вскоре после отпуска в горах он отыскал место в гараже и поставил машину на чурбаки, вывесив снятые колеса, как спасательные круги. Однако стоило Дмитрию Борисовичу крепко выпить, как он отправлялся в гараж, часами, до полного протрезвления, трудился над машиной и ненадолго выезжал, сам не зная зачем…
Предоставленная самой себе, Верочка постепенно перестала его ждать, искать, надеяться — она бродила по всегда прохладной квартире нечесаная, в халате, за покупками отправляла меня, чтобы не покидать дом. Сарычев, естественно, ничего, кроме отвращения, к ней не питал, и, как прежде внушенная любовь, это чувство целиком завладело ею. Вывести ее из этого состояния, казалось, невозможным, однако пришлось, когда Сарычев был приглашен с супругой на Новый год в Кремль.
Дмитрий Борисович, конечно, предпочел бы пойти без Верочки, но, не видя различия между приглашением и приказом, ослушаться не решился. Чего после этого стоит его уничтожающий окрик, который он обрушил на меня, вернувшегося от Колонного зала, замерзшего, без галош, рыдающего до конвульсий:
— Ублюдок! По родителям надо было плакать!
А ведь всего-то три месяца отделяли одно от другого…
…Верочка готовилась к вечеру весь день: то и дело спрашивала меня, хорошо ли сидит платье, не выбивается ли локон, потом сама глянула в зеркало, махнула рукой, и, когда приехал Сарычев, он застал полный разлад. Я думал, он хлопнет дверью и уйдет, но Дмитрий Борисович, являя пример вынужденного лицемерия, стал перед Верочкой на колени, велел мне принести с ее туалетного столика ВСЕ и стал превращать замарашку в красавицу…
Растрогавшись и казня себя, Верочка тихо, почти беззвучно плакала, труды Дмитрия Борисовича стекали цо щекам, глаза Верочки казались большими и сверкающими; Сарычев не позволял себе отвлекаться на гнев, он РАБОТАЛ и в результате вовремя увез Золушку во дворец на бал…
Презрительно усмехаясь, я остался наедине с «Крем-содой», ушел на улицу, вернулся, несколько раз звонил по известным мне телефонам, не отзываясь ни на какие «алло», и прекратил лишь после того, как Андрей Станиславович, еще не положив трубку, отчетливо сказал: