6. Три типа природной роскоши: поедание, смерть и половое размножение
Поедание одних биологических видов другими представляет собой простейшую форму роскоши. Население, блокированное германской армией, вследствие голода приобрело непосредственное представление о дорогостоящем характере обходного развития живой материи. Если мы будем выращивать картофель или зерно, то урожайность земельного участка в калориях будет гораздо значительнее, нежели молочная или мясная производительность скота, содержащегося на луговом участке такого же размера. Наименее дорогостоящая форма жизни - та, которую ведет зеленый микроорганизм (поглощающий солнечную энергию благодаря действию хлорофилла), но растительная жизнь вообще менее дорогостоящая, чем животная. Растительность стремительно занимает доступное ей пространство. Животные устраивают из нее гекатомбы и именно таким образом увеличивают возможности роста, сами же они развиваются куда медленнее. С этой точки зрения на самой вершине располагается плотоядное животное-, постоянное потребление им других животных представляет собой грандиозное расточительство энергии. Уильям Блейк обращался к тигру: "В каких далеких небесах или глубинах// пылала плавильная печь твоих глаз?" Что более всего поражало поэта, так это жестокое - на грани возможного - давление, способность интенсивного поглощения жизни. В общем кипегши жизни тигр представляет собой точку крайнего накала. И накал этот действительно идет из отдаленных глубин небес, из всепоглощающей силы солнца.
Поедание несет с собой смерть, но в случайной ее форме. Из всей мыслимой роскоши смерть - в ее фатальной и неумолимой форме, - разумеется, стоит дороже всего. Хрупкость тел животных, их сложное устройство уже указывают на их "роскошный" смысл, но эти хрупкость и роскошь достигают кульминации в смерти. Ккак в пространстве стволы и ветви деревьев возносят к свету наплывающие друг на друга ярусы листвы, так и смерть распределяет смену поколений во времени. Она непрестанно оставляет место, необходимое для прихода новорожденных, и мы совершенно зря проклинаем ту, без которой нас бы не было.
В действительности когда мы проклинаем смерть, мы страшимся лишь самих себя: это наша воля, это ее неукоснительность вызывает в нас трепет. Мы лжем самим себе, мечтая ускользнуть от движения роскошной изобильности, между тем как сами представляем собой лишь ее обостренную форму. Или, может быть, прежде всего, мы лжем для того, чтобы впоследствии острее ощутить неукоснительность этой воли, доведя ее до неукоснительного предела осознанности.