— Седнев я. Делай свое дело, братишка. Куда мы денемся…
Ничего не соображая и подчиняясь вдруг непостижимо возникшему зову и музыке — она этот зов сопровождала и была так знакома, так знакома… вытащил Ильюхин свой офицерский самовзводный и дважды надавил на спусковой крючок. У Нагорного вышибло левый глаз, и ударил тугой фонтан крови, Седнев сложился пополам, не охнув, без стона.
— Умеешь… — вгляделся Авдеев, пряча револьвер. — А то я до конца сомневался: одно — поливать из пулемета безоружную толпу, совсем же другое — глаза в глаза. А, товарищ Ильюхин?
— Не терзайся, Шура… — отозвался Ильюхин. — Нам теперь с тобою пуд дерьма скушать надо, не так ли? Ты готов следовать воле и целям Феликса?
— Не был бы готов — не стоял бы здесь, рядом с тобою! Я понимаю, Сережа: они трое как бы ни в чем и не виноваты, разве что… Э-э, говно! Да ведь если мы не подтвердим в глазах Шаи, Лазаревича и урода Белобородова своей преданности — чем мы поможем Феликсу? Ну и то-то…
Повернул Ильюхина к себе, вгляделся:
— А ты уверен, что Феликсов план — здоровье, а ленинский — гроб?
— Теперь уверен. Прозрел. — Сжал кулак. — В России — 150 миллионов. Так — половине кранты. А эдак — только четверти. Почувствуй разницу, товарищ. А если на полную откровенность — посмотрел я сейчас на эту девушку… — Ильюхин закрутил головой. — Да хоть по какому плану — ее-то за что?
— А там еще три дочки на подходе. И мальчишка, — остро взглянул Авдеев.
— То-то и оно… Чей был приказ, чтобы этих — в расход?
— Мой, — прищурился. — Ради того, чтобы нам доверяли Юровский, Голощекин и прочие…
— А… Свердлов? Он как? Ну — в нашем деле?
— Свердлов без Ленина — ни шагу. А по натуре он — говно. В проруби.
Обратно домчались за три минуты. Авдеев остановился на пороге.
— Зайдешь? Поедим, то-се…
— Не теперь…
— Возьми авто?
— Я человек простой… — И Ильюхин зашагал в сторону «Американской».
Плотские утехи с Татьяной продолжались каждую ночь. Однажды Ильюхин почувствовал, а потом и понял: все. Амба. Еще один раз — и он труп. И тогда решил идти напролом.
После вечернего чаепития, когда Татьяна начала плотоядно стелить постель, спросил тусклым голосом:
— Скажи, любимая… А что тебе велели… Ну, следить за мной, прислушиваться? И докладывать, да? Кому ты докладываешь?
Она заморгала и налилась, будто свекла — та самая, которой все время подводила губы. Давясь проговорила:
— С чего… С чего ты взял?
— Ты время-то не тяни, — прищурился недобро, уже почуяв, что попал в точку — пусть и случайно. — Ты рожай, а то ведь поздно, никого вокруг, а у меня да-авно подозрение…