Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию… чувством?.. наверное — да, — понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый… Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.
— Я… люблю тебя, — сказал, теряя голос. — Я знаю — не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости…
Она улыбнулась. Или — нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.
Да. Она сказала «да».
Когда открыл глаза — ее уже не было. И понял: свершилось. Свершилось по предначертанию. Ныне и присно и во веки веков. До последнего дыхания.
Жизнь напоминала пулеметную очередь, только медленную, очень медленную — сравнительно с трескотней «максима». Койка, чека, ДОН. Чека, койка, ДОН. И снова ДОН, чека, койка… Бессмыслица.
«Но те, кто придут после нас, — они будут счастливы… — повторил вдруг расхожее, многажды слышанное. — А кто сомневается? Они тоже будут вести отсчет от койки, работы, гулянки-пьянки. Это и есть счастье. А что еще? Театр, что ли? Или вечно злое лицо жены? Вон, мать, как посмотрит, бывало, на отца — так и пойдет пятнами или сикось-накось. Правда, батяня пил, и пил без меры, да ведь все равно… Просыпаешься — она. Засыпаешь она. Днем — опять она. Да ведь и она — точно так же. Так что же такое счастье? Полет птицы? Ладно молоть… Мы тяжелее воздуха, нам пропеллер надобен. А то еще — когда тебя понимают. А кто тебя понимает? Жена? Теща? Начальник? Товарищ по работе, который, подобно Медведеву, норовит записать и донести? Видать, у товарища Ленина счастье какое-то особенное, тайное, как порок какой…»
…И вот — газета. На стенде. «Уральский рабочий». И черные аршинные буквы: «6 июля, Москва, мятеж левых эсеров. Ответработники центрального аппарата ВЧК застрелили и подорвали гранатой германского посла графа Мирбаха. Брестский мир под угрозой срыва. Товарищ Дзержинский под арестом у матросов-анархистов».
Помчался в «Американскую». Там царила кладбищенская тишина, в кабинетах — никого, только Юровский медленно и подчеркнуто спокойно выводил что-то 86-м пером на листе бумаги. Поднял глаза, хмыкнул:
— Ты чего?
— Что там, в Москве? На самом деле?
Юровский смотрел, не мигая, и была в его тяжелом взгляде извечная тоска и скорбь.
— Мария Спиридонова решила, что наша власть — не туда. Она подняла своих приспешников. Она подняла подлый элемент в войсках. Сложно там… Было. Товарищ Феликс руководил операцией из логова зверя. Его арестовали анархисты, но он и оттуда не терял нити. Латыши встали на нашу сторону. Всё.