— Х-ха-ха! Здорово я тебя поймала, голубчика!
Кирилл закричал… и проснулся. Над ним склонилась Оксана: в лице тревога, в руках стакан и запечатанная бутылка минералки.
— Ты так кричал во сне, Кирилл, что я решила тебя разбудить.
Господи, привидится же такое! Пора, давно пора отдохнуть как следует.
Запахи больницы неизменно наводили на Альбину тоску — тупую, тягучую, безысходную. Оказавшись в унылых больничных стенах, она снова и снова вспоминала те времена, когда ее, совсем еще маленькую девочку, увезли на «скорой» с приступом аппендицита и положили вот на такую каталку, что стоит в углу. Ей было лет шесть или семь, она цеплялась за маму и плакала от страха. Боялась, что родители сейчас уйдут, оставят ее одну, наедине с суровой тетей в белом халате, нестерпимо пахнущей лекарствами.
Она смотрела в окно, на парк, где гуляли пациенты, и прислушивалась к звукам в коридоре. Ей было страшно и тоскливо. Почти как тогда, в далеком детстве. Только в тот ужасный день рядом с ней были отец и мама, и, хотя в глазах матери плескался страх, оба они, ее родители, улыбались и утешали девочку, как могли. Обещали повести в цирк, как только она поправится, купить ей самое большое, какое только найдется, мороженое. А потом оказалось, что никакого аппендицита нет и в помине, и ее на следующий же день выписали.
И вот Альбина снова в больничном коридоре. Но теперь не на каталке, а на своих собственных ногах. Стоит у окна в белом халате, наброшенном поверх уютного мягкого платья из ангоры, и с тревогой прислушивается: не раздадутся ли шаги высокого доктора в очках. Скоро он выйдет из палаты, подойдет к ней и вынесет свой приговор ее отцу.
И некому ее теперь утешить, пообещать поход в цирк и самое большое мороженое. Давно уже нет на свете мамы, да и Альбина уже не любит мороженое так самозабвенно, как это было в детстве. А отец… Отец сам нуждается в помощи. Это из-за него она и стоит тут, в унылом больничном коридоре, и ждет, когда выйдет его лечащий врач.
Альбина так глубоко погрузилась в свои тоскливые мысли, что перестала ловить посторонние звуки и не заметила, как из палаты вышел высокий доктор в очках и окликнул ее:
— Альбина Георгиевна!
— Да? — встрепенулась девушка, резко поворачиваясь. Ее почти никогда не называли так солидно — по имени-отчеству. Отец звал Аленькой, муж Вадик — Альбиной или Алюськой, немногочисленные подруги — Альбинкой или Алькой. Ей всегда казалось, что Альбиной Георгиевной ее станут называть не скоро, лет этак в шестьдесят. Но до шестидесяти еще жить и жить. Больше тридцати лет. Если, конечно, она столько проживет.