Проснулся я, когда Хая Чёрт вернулась домой. С этого дня она стала мне как будто чужой. Мы по-прежнему спали в одной постели, жили мирно, но теперь уже не вместе, а скорее рядом.
Так прошло несколько недель, пока однажды ночью кто-то не постучал в окно. Это был мой брат Лейбци. Я узнал его еще до того, как он позвал меня по имени. Я вскочил с постели. Хая Чёрт была напугана. Я объяснил ей, что это мой старший брат, и поспешно надел свою старую одежду. Все это время Хая Чёрт удивленно смотрела на меня своими широко распахнутыми глазами.
Я исчез, не попрощавшись, и вот уже стоял посреди ночи рядом со своим старшим братом. Он был одет как важный господин: темный костюм, короткое пальто, жесткая шляпа и трость. Мы молча пошли к вокзалу. Время от времени он поглядывал на меня, а потом весело спросил, почему я так виляю бедрами. Я смутился, вспомнил покачивающуюся походку Киммеле и дальше пошел уже нормально. Когда мы пришли на вокзал, брат, не спросив меня, купил два билета до Львова. Оставалось полчаса. Мы сели в зале ожидания, где еще два месяца назад я пытался выкрасть для себя хотя бы часок сна, за что был арестован. Брат купил нам салями, кренделей и пива и рассказал, что он женился на Шейнделе, младшей дочери Сайки Розума, в честь которого я был назван. Получалось, что теперь я ему не только брат, но и тесть. Мы посмеялись и сели в поезд на Львов.
В поезде Лейбци рассказал мне про другого нашего брата. У него тоже была хорошая жена и красивые дети, которые говорили по-польски и ходили в школу. Старший брат торговал фруктами, и дела у него шли очень хорошо. Потом Лейбци сказал, что встретил во Львове Шимеле Рускина и тот поведал ему о проигранной забастовке. Сам Шимеле теперь работал в новой автоматизированной пекарне под Табачинском, где нашлось бы место и для меня. Тут я вспомнил обо всем, что случилось после забастовки: как я, неприкаянный, бродил ночью по городу и сначала оказался в борделе, а потом у Хаи Чёрт, как она предложила мне остаться в ее маленькой комнатке, как она смотрела сегодня на меня своими большими, печальными глазами. Я вспомнил, что даже не попрощался с ней, и подумал, что так уходить не следовало. Такого обращения она уж точно не заслужила.
Но тут телеграфные столбы и деревья в окне нашего поезда внезапно сменились домами, и мой брат, надевая пальто и шляпу, сказал: «Ну вот, подъезжаем». Мы приехали в столицу Галиции — Львов, или Лемберг, на его большой вокзал.
Там стоял ужасный шум и гам. Сотни людей садились в поезд или сходили на перрон, толкались, звали носильщиков. Паровозы вздыхают, пыхтят, гудят, пищат и свистят. Толпы людей несутся во всех направлениях — и от этого хаоса вдруг отделяется группа встречающих: они смеются, машут нам руками и спешат нам навстречу. Это мой старший брат Авром, тоже элегантно одетый, с женой и взрослыми детьми, а рядом с ними светловолосая жена Лейбци — Шейнделе. Все набрасываются на меня, целуют и обнимают. Дети Аврома называют меня дядей. Шейнделе зовет меня «татка» — батюшка. Между невестками разгорается спор: и та и другая хотят, чтобы я остановился у них. Среди этого шума я слышу, как Авром говорит Лейбци, что я похож на тощую селедку, и спрашивает его, не лежал ли я в бочке, на что Лейбци с ухмылкой отвечает: «Нет, он лежал рядом с бочкой». Мы сошлись на том, что я по очереди буду жить месяц у одного брата, месяц — у другого, а сейчас остановлюсь у Лейбци, потому что у него пока нет детей. Прямо с вокзала мы все вместе пошли в хороший ресторан, и старший брат заказал превосходную еду: фаршированную рыбу и жареного гуся. Мы ели и пили так, как в Городенке пьют и едят самые богатые богачи, да и то по большим праздникам.