На следующий день в дом к брату пришел Шимеле Рускин и взял меня с собой в автоматизированную пекарню в Табачинске. Меня приняли на работу с зарплатой два гульдена и пятьдесят крейцеров в неделю, не считая буханки хлеба и двенадцати булочек каждый день. В тот же день мы с Лейбци пошли в магазин и купили мне в рассрочку материи на костюм и пальто. Через неделю я был одет так, как еще никогда в жизни не одевался. Кудрявый чуб, который Хая Чёрт всегда зачесывала мне на правую сторону и закрепляла сливовым соком, был принесен в жертву, как и покачивающаяся походка от бедра. Новый человек в новом городе и в новом окружении начинал новую жизнь.
Тем временем я знакомился со Львовом — с его широкой светлой и чистой главной улицей — Казимировской, с нарядными витринами больших магазинов, с длинной конно-рельсовой дорогой, по которой лошади тянули маленькие вагончики, и с другими улицами, по которым катились электрические трамваи. На углу перед биржей стояли длиннобородые евреи в высоких цилиндрах и обсуждали крупные сделки. На углах торговали фруктами. На одном таком углу находилась и лавка моих братьев. Плакаты на улицах расхваливали разные сорта мыла, ячменный кофе «Катрайнер», рестораны и цирк с танцующими лошадьми, польскую оперу, украинский театр и еврейских бродерзингеров. А сколько здесь было рыночных площадей! Особенно среди них выделялся рынок перед школой, где покупали и продавали все подряд: книги, рыбу, шнурки, пироги, мясо сырое и вареное, масло, сыр, скобяные товары, зеркала, хлеб, платья, квас, костюмы, супы, щенков, кошек, игрушки — все вперемежку! Каждый день все тот же шум и гам, но как бы я ни удивлялся всему, что видел, все это тем не менее напоминало мне Городенку. В десять или даже в сто раз больше, но — ничего нового, ничего удивительного. Разница между селом Вербивицы и Городенкой была гораздо больше, чем разница между Городенкой и столичным Львовом.
Но однажды вечером мы пошли в театр, и то, что я там увидел, не шло ни в какое сравнение с тем, что я видел, слышал и пережил до сих пор. Потому что мне открылся совершенно иной, неизвестный ранее, новый мир. Чего стоили одни приготовления! А сам «поход» в театр! По дороге все только и говорили, что о его директоре Янкеве Гимпеле. Наконец мы свернули на Ягеллонскую улицу, вошли в маленький дворик и увидели сияющие лица собравшихся — все они выглядели так торжественно! Братья купили билеты в маленьком окошке кассы. Они здоровались с друзьями и знакомыми и представляли меня им. Кругом все обсуждали актеров, их последние роли. Какую гримасу скорчил Шиллинг, когда Гутман сказал ему то-то и то-то; как старый глухой Розенберг читает по губам; как Калиш сыграл Бен-Адара, а Цукерман — Бар-Кохбу, как Фишлер пила яд в роли сиротки Хаси, как госпожа Розенберг привязывала ее за косички и била, как смеялся Палепад и как плясала Лина Карлик, и что серьезный Меллитцер, играя в «Буйнопомешанном», на самом деле сошел с ума и оказался в сумасшедшем доме. И что Фишлер замужем за богатым доктором, но, играя сиротку Хасю, забывает про свое богатство и плачет настоящими горькими слезами. У всех находилось что рассказать. Все были в восторге от увиденного и услышанного.