Пощечины на сцене прекращаются. В зале суматоха. Все поворачивают головы и смотрят на моего соседа — лихого парня лет двадцати. Пистолет он уже убрал и теперь дрожит от возбуждения, белый как мел.
Занавес сразу же опустили, в зале зажгли свет. Зрители разбились на группы и теперь спорят, кричат и бранятся. Молодой человек исчез! Перед занавесом появляется бедный отец Хаси, Мотье Штрахль, — в жизни его зовут Идль Гутман — и поднимает руку. Постепенно зал успокаивается, и он начинает говорить очень тихим голосом: «Дорогие мои зрители, могу я вам кое-что сказать?» Кто-то хлопает в ладоши, кто-то кричит: «Говори, Гутман, говори, Мотье! Тише, тише!» Наконец становится совсем тихо. И он говорит: «Мои дорогие друзья, мне очень сложно выйти из роли, и все же я должен вам кое-что объяснить». Он говорит тихо и добродушно, как отец с детьми: «Вы наверняка знаете, что мадам Фишлер замужем за доктором Фишлером, ее родители живы и, дай Бог, доживут до ста двадцати лет. Но искусство требует, чтобы сегодня вечером она была сиротой. Вы наверняка знаете, что у мадам Розенберг, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, шестеро ребятишек, у нее золотое сердце, и она лучшая мать на свете. Но искусство требует, чтобы сегодня она была злой теткой и била мадам Фишлер. Сам я хазан в синагоге Бней-Иаков, но искусство требует, чтобы сегодня вечером я был Мотье Штрахлем, бедным отцом Хаси. И так я могу рассказать про всех исполнителей, кто они в жизни и кем они вынуждены стать ради искусства. Каждый день около пяти часов дня вы можете видеть, как мы сидим в кафе „Аббация“, и убедиться, что мы — друзья. Даже наши дети дружат между собой. А мадам Розенберг и мадам Фишлер — самые близкие подруги. Молодой человек, у которого наверняка доброе сердце, но который просто не мог всего этого знать, разволновался и стал угрожать пистолетом. И вот я спрашивают вас: разве это правильно?» «Нет! — кричат зрители в ответ. — Выставить его за дверь! Браво, Гутман! Браво, Фишлер! Браво, Розенберг!» Выкрики с мест и грохот аплодисментов не смолкают. Тогда старый бедный отец, актер и хазан Идль Гутман, снова поднимает руку, и зал снова успокаивается. «Ну что, — спрашивает он, — можно нам играть дальше?» И снова гам, одобрительные крики, всеобщее ликование. Наконец в зале становится темно, и спектакль продолжается с того самого места, где был прерван. Злая тетка Хаси, мадам Розенберг, многодетная мать с золотым сердцем, в который раз спрашивает сиротку Хасю — жену доктора Фишлера и, благодарение Богу, не сироту: «Где моя брошь?» А та отвечает еще громче и решительнее, чем прежде: «Я не знаю!» «Что! Ты не знаешь?» — вопит злая тетка, и прекрасная мать Розенберг хватает сиротку Хасю — госпожу Фишлер — за косы, привязывает ее к кровати — точно так же, как прежде, и угрожающе кричит: «Где моя брошь?» Жена доктора Фишлера, сиротка Хася, кричит в ответ: «Я не знаю!» — и тетка Розенберг отвешивает ей две звонкие пощечины. В ответ раздается громкий и гордый крик Хаси: «Я не знаю! Я не знаю!» — и снова и снова ее бьют по щекам!