Вот так из-за одного взволнованного молодого человека, у которого наверняка было доброе сердце, нежная и красивая госпожа Фишлер, жена доктора, получила сегодня двойную порцию побоев. Бедная госпожа Фишлер!
Но ради искусства можно стерпеть и тройную порцию, подумал я про себя. Это был поистине божественный вечер!
Как я уже сказал, из всех моих знакомых с галерки настоящим другом мне стал Шмуэл Шлюссельберг. Слово «дружба» для меня с самого детства было священным. Отец очень часто говорил с нами о дружбе. Он объяснял нам, что иметь друга или быть другом — большое счастье. Дружба — это святое, у нее свои законы, и простирается она гораздо дальше, чем родственные и семейные связи, говорил он. Потому что семью мы не выбираем, а друзей находим сами. Семья — как земля. На земле человек живет, она его кормит. А дружба — как алмазы, золотые жилы или еще какие-нибудь сокровища, запрятанные глубоко в земле. Редкие люди находят золотую жилу, и то же самое можно сказать о дружбе. Дарить дружбу приятнее, чем принимать. Но высшее блаженство — если дружба держит равновесие. Отец считал своим другом христианина Юза Федоркива, и он был ему ближе, чем его соплеменники, молившиеся тому же Богу, говорившие на том же языке и почитавшие те же традиции, что и он. В качестве примера он приводил и наши отношения в семье. Мы, дети, уважали взрослых и слушались их, но большенство из них были нашими братьями и сестрами. Кого-то из нас связала настоящая дружба, как старшего брата Шахне Хряка и шутника Янкла или меня и Лейбци. У меня всегда были друзья. Сначала Лейбци, потом, в Залещиках, Черняков, а в Станиславе — Шимеле Рускин. Но на всех них я смотрел снизу вверх, потому что все они были старше меня. Теперь же у меня впервые появился друг, которому я был ровней. И хотя я вырос в маленьком городке, а Шлюссельберг — в столице, ведущей и дающей стороной в наших отношениях был я. Дело в том, что Шлюссельберг был одинок и несчастен. Иногда на него находила тоска, а я для него был тем, кем для меня был в свое время Черняков. Положение его и в самом деле было незавидное. Он очень рано потерял мать. Его отец, состоятельный, крепкий мужчина под шестьдесят, привел в дом мачеху, которая была вдвое младше его и годилась ему в дочери. К своим работникам господин Шлюссельберг всегда был строг и даже суров, ругал их на чем свет стоит, а дома он превращался в молчаливого, мягкого и робкого человека. Он не выпускал изо рта сигару и дымил, как паровоз. Когда он ругался, сигара так и прыгала у него во рту. На работе он никого не называл по имени. Если он будил подмастерье, которому пора было топить печь, то он орал ему прямо в ухо: «Эй ты, ублюдок, ты оглох, что ли? Не слышишь меня, сукин ты сын? Уже шесть часов! Беги печь растапливай, пес ты шелудивый! Чего ждешь, калека несчастный?» Или когда надо было запрягать лошадь, через весь двор можно было слышать, как он орет слуге или кучеру: «Эй ты, псина хромая, мерзавец ты этакий! Ты запрягать собираешься? Поглядите только, как он своими ногами передвигает! Пошевеливайся! Чтобы немедленно выпечку в ресторан отвез и на вокзал! А оттуда, надеюсь, тебя уже мертвым доставят, скотина ты слепая!» Одноглазый Петр только улыбался: Шмуэл рассказывал мне, что за восемь лет службы он уже привык ко всем этим проклятиям.