Пекарню от дома, где жили Шлюссельберги, отделял двор. Их квартира была на первом этаже, и господин Шлюссельберг обычно стоял на балконе с сигарой в зубах и громогласным голосом отдавал приказы, словно капитан тонущего судна посреди бушующего моря. Но как только поблизости оказывалась его молодая растрепанная жена, он замолкал. Потому что в доме приказы отдавала она. Она была миловидной, но всегда неряшливо одетой и растрепанной. Она шаркала по дому в своих неизменных меховых домашних тапочках, одежда бесформенно болталась на ее широкобедром и пышногрудом теле, и всегда одна пуговица была оторвана, и в нескольких местах, свозь дыры и щели, можно было видеть голое тело. Она была ужасно ленивой и все время что-то жевала, но при этом производила впечатление очень занятой особы. Жевать она переставала только когда ругалась. Потому что одновременно есть и браниться она не умела. Муж ее умел ругаться и курить, так что даже его сигара научилась прыгать, как акробат. Еще она любила сидеть, широко расставив ноги, на балконной лестнице и жевать. Подмастерья рассказывали, что, в отличие от других женщин, она никогда не надевает трусов. В воскресные и праздничные дни она тоже сидела на этой лестнице в нарядных шелковых платьях, обвешанная украшениями, тупо смотрела перед собой и жевала. Поговаривали, что она не выходит в украшениях на улицу, потому что боится, что их украдут. Но и в шелковых платьях и украшениях она не снимала своих меховых домашних тапочек и не переставала жевать. Она жевала, как жвачное животное, как настоящая корова.
С ними в доме жила еще маленькая девочка лет шести-семи — дочка, которую мадам Шлюссельберг подарила своему старому мужу. Девочка эта, Рикеле, была очень хорошенькая, но была у нее такая детская причуда: что бы ей ни говорили, она все делала наоборот. Если ей говорили: «Сходи на улицу, поиграй с детьми», — то она залезала в кровать. Если ее просили остаться дома, она сбегала. Если ей запрещали зажигать спички, то на следующий день она только и делала, что зажигала спички. Если у нее в руках был стакан, и ее просили быть поосторожней, то стакан тотчас же падал на землю и разбивался. Если ее кормили, то она выплевывала еду. Если ей запрещали трогать горячую выпечку, то она становилась у печи и ела горячие булочки до тех пор, пока не начинал болеть живот. Если она видела ножницы, то сразу находила им применение: полотенца, скатерти, платья, костюмы, занавески — все годилось для ее игр. Мать часто колотила это милое создание. Отца девочка щипала за ноги, плевала ему в суп, а когда все сидели за столом, если ей ничего больше не приходило в голову, могла вдруг встать и написать посреди комнаты! Однако отцу не разрешалось и пальцем ее тронуть. В таких случаях он вскакивал из-за стола, выбегал во двор, кричал безо всякого повода на своих работников, и снова его сигара прыгала у него во рту. Жена в это время кричала в доме, лупила своего ребенка, поднимала руку и на пасынка, ругалась и бранилась так, что приходили встревоженные соседи, а прохожие останавливались у окон. В таком хаосе, в таком аду жил мой друг Шмуэл. В свободное время мы вместе ходили в театр и особенно любили самые грустные пьесы, где аж в глазах рябило от бедных одиноких сироток и злых мачех. Мы плакали и рыдали вместе с маленькими страдальцами и ненавидели злых мачех и слабых духом отцов, отдавших своих детей на растерзание чужим злобным бабам. Но в этом высшем мире, на сцене, все же было больше хорошего, больше справедливости. Здесь в жизни страждущих и невинных всегда происходило что-то хорошее, что-то прекрасное. И даже если все заканчивалось плохо, все равно были моменты воздаяния «хорошим» и возмездия «плохим».