По натуре своей Владимир Алексеевич был человеком боязливым. Не годился он на роль горлопана-главаря, да и жизнь прожигать не научился. Всю жизнь он наглым да бесшабашным товарищам завидовал. А тут взял и пошел.
А куда деваться было? Под лежачий камень вода не течет.
Бездна искрилась.
Но если раньше Лютиков смотрел на разноцветный звездоворот с некоторой опаской, то теперь он разглядывал Бездну с некоторым любопытством. Так вот, значит, где живут те, на кого Лютиков при жизни поглядывал снизу вверх! Интересно, как там у них жизнь устроена? Ведь сами себе предоставлены, сами вокруг себя жизнь воссоздают, Вселенные организовывают! Страшно Лютикову было, и вместе с тем заманчивым все казалось. Он еще не понимал, что пугает и одновременно притягивает его самостоятельность и, если хотите, независимость.
Все восстания на свете от желания быть независимым. Ребенок бьется в чреве матери, потому что не хочет быть зависимым от этого чрева, пуповина его раздражает. По той же причине дети бунтуют против родителей — все им кажется, что родители на их самостоятельность посягают. Колонии начинают борьбу против Метрополии лишь из-за того, что надоедает им слушать старшего и оттого занудного и надоедливого брата, вот уже и соцлагерь распался, и именно потому, что был лагерем, в который загнали, никуда не выпускают и даже купаться не дают. А так хочется быть независимым и самостоятельным! Даже если эти независимость и самостоятельность пойдут не впрок.
А тут вдруг возможность быть независимым на уровне звезд!
Лютиков к этому стремился и вместе с тем боялся. Понимал ведь, что независимость потребует платы. Только не знал, что это будет за плата, а то ведь и так бывает, что потом горестное вырывается:
О, если б знал, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строки с кровью убивают —
Нахлынут горлом и убьют!
[29]Лютиков споткнулся об лежащий во тьме метеор и едва не засмеялся: нашел чего пугаться! Мертвому только смерти и бояться!
Потом он посмотрел вперед и понял, что уже пришел.
Поначалу ему даже показалось, что он вернулся в недавнее прошлое и где-то рядом идет затянутая в черную кожу и оттого невидимая в космической пустоте муза Нинель.
Алое пятно Инферно приблизилось.
Кого-то волокли в ворота. Этот кто-то пытался вырваться из рук дюжих чертей, отмахивался от них, а черти умело заламывали неизвестному грешнику руки.
— Хорош! Хорош, мужики! — орал грешник. — Чего вы, как менты, цепляетесь? Пустите, я сам пойду!
Покачнувшись, грешник строго оглядел чертей, одернул на себе строгий черный костюм, погрозил обитателям Инферно пальцем и неожиданно завопил тонко и немузыкально: