Мы поднялись лифтом на четвертый этаж. Господин следователь ловко срезал ножом печать с двери Зеботтендорфа и, вытащив из кармана ключ, отпер ее. Значит он с самого начала собирался привести меня сюда. Иначе зачем бы взял ключ с собой. А я решил, что это было сиюминутное решение.
– Ну что ж, Евсей Дорофеевич, посмотрите вокруг внимательно, изменилось ли тут что-нибудь? – Карбасов включил свет в передней.
– Да я, собственно, по всей квартире не ходил, мы либо в гостиной были, либо в кабинете.
– Ну тогда пройдем в гостиную.
В гостиной все вроде бы оставалось без изменений, задернутые шторы на двух высоких окнах, голландские картины на стенах, кресла и небольшой диван, овальный стол. На столе лежала книга, я взял ее в руки, прочел на красной обложке по-немецки «Gustav Meyrink «Der Golem»[3]. Открыл и прочел на титуле «Kurt-Wolff-Verlag Leipzig 1915». Ничего себе, книга издана только в этом году в Германии. Как он ее получил? Положил тихонько книгу обратно на стол. Не хотелось шуметь, как будто нахожусь здесь без всякого на то права или будто кто следит за нами, неотрывно глядя в затылок. Неприятное ощущение.
Перешли в кабинет, я щелкнул выключателем у двери, но люстра не зажглась, в кабинете было совсем темно, шторы здесь тоже были плотно задернуты. Карбасов прошел в эркер, раздвинул шторы.
– Не боитесь, что этим подаете кому-то знак? – спросил я.
– Любите детективные романы?
Я даже слегка обиделся на его пренебрежительный тон:
– Я, конечно, не гений сыска, где уж, но если подозревать, что жилец этой квартиры шпион, то, наверное, надо проявить некоторую осмотрительность. Я бы, наверное, не стал ничего менять. Тем более что и света в комнате не прибавилось, на улице уже стемнело.
– Ну что вы, господин Козлов, какой шпион. Тривиальный уголовник, убийца. Видно свел старые счеты с несчастным доктором. Был бы шпион, и вас бы, и вашего брата тоже бы убрал. Вдруг вам Христев все рассказал про прошлую жизнь господина Зеботтендорфа. И ведь рассказал же, правда? Вот. А он вас не тронул.
Нынче было полнолуние, и холодный свет худо-бедно освещал пространство эркера, ложился косыми ромбами на пол и на конторку, но дальше в комнату почти не проникал. На конторке было пусто, один шкаф возле дивана открыт, рядом баул, распахнувший широкую пасть.
– Это тот самый Онипко, лакей, существование коего вы отрицаете, вещи упаковывал. Видите, в бауле футляр? Там курительные трубки. Курил Зеботтендорф трубку?
– Он вообще не курил, по крайней мере при мне.
Я присел на диван, в густом сумраке, скрадывающем детали, передо мной был ангел, простирающий руку над сжавшейся женской фигуркой. Я вспомнил: «Утешься, моя Агарь». Что-то в картине показалось мне неправильным. Может быть из-за темноты? Нет, что-то другое.