— Солдатка, — сказала Сара.
— А форма на ней какая? — не унималась Мара.
Сара напряглась, увидела и ответила:
— Коричневая.
— Коричневая?!
— Коричневая.
— Врешь! — крикнула Мара. — Ты врешь! Коричневой формы не бывает! Такой нет! И не было никогда!
— Была, — ответила Сара. — Я видела. Была коричневая.
— Не было!
— Была.
— Не было, не было, не было!
— Была.
И Мара сдалась.
— Была, — тихо сказала она и отвела глаза. — Да, была такая форма.
Раковина была завалена грязными тарелками, их надо было все перемыть, но из крана стекали только редкие, мутные капли.
— Можно? — неуверенно спросила Мара, снова взяв бутылку.
— Да…
— И тебе?
— Да.
— Хватит?
— Да.
Выпили по глотку.
И еще раз выпили, не глядя друг на друга.
— Он жив, — сказала Мара, — я знаю! Я люблю его.
Она встала и вышла из кухни, оставив Сару, склонившуюся над столиком, с глиняной чашкой в руке.
Пошла в комнату Шмулика.
А может, и не Шмулика.
Может, то была ее комната, ее собственная, вся, до бурого пятна, прожженного на ковре, до белой грозди кораллов с обломанными рожками, до расхлябанной петли оконной рамы и фиолетовых цветочков на простыне.
— Похоронила… сволочь… — повторила она, сорвала с себя Сарин халат и бросила на пол, на прожженный ковер.
Складывая, с трудом подбирая слово к слову, она заставляла себя вспомнить песню:
А вспомнив, стала тихо напевать — про себя, самой себе, зажмурив глаза, обняв себя за плечи и раскачиваясь:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди… —
твердила она слова странной песни и, напевая, скользила ногами по ковру. Она танцевала и пела эту песню:
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
……………
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди и с ними заодно
Выпить не спеши…
Конечно, он был жив.
С ним она танцевала, с ним, не сама с собой.
Это он обнимал ее, он, не сама себя.
Мог бы только обнять покрепче.
Он всегда обнимает крепко-крепко. Так, что дух захватывает.
И она еще крепче обняла себя.
И танцевала, закрыв глаза, улыбаясь и мурлыча свою песенку.
И еще ей хотелось, чтобы он заглянул ей в глаза, в самую глубь, как раньше.
Она распахнула шкаф — там было зеркало во всю дверцу.
Она вглядывалась в свои расширенные зрачки. Глубоко-глубоко, далеко-далеко должна увидеть его, если он жив, увидеть перед собой, лицом к лицу. Она долго глядела так, прежде чем сумела увидеть.
Майор не сводил с нее влюбленных глаз, и она очнулась, увидела себя, голую, в зеркале.
Она вскрикнула.
Опустила глаза.
Прижала ладони к обнаженной груди.
Потом схватила свою форму и принялась лихорадочно одеваться.