Да и пора уж было, давно пора.
Она поспешно оделась, перекинула через плечо ремень черной солдатской сумки и выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь, потому что даже к двери не хотела — или боялась? — прикоснуться еще раз.
В гостиной было темно и пусто.
Жалюзи прикрыты.
Она почувствовала под ногами мягкий ковер и поняла, что все еще стоит босиком, с туфлями в руках.
Двинулась по ковру.
Мягкому, такому же, как всегда.
Ветер покачивал жалюзи, и в странном дневном сумраке метались по стенам гостиной свет и тени, и шелестели листья деревьев на картинах, пестрели яркие цветы и зеленела трава.
Только не было человека — некому было сорвать цветок или прижаться к дереву. Не было даже тени человека.
И на столе, длинном, стиснутом стульями с высокой спинкой, — ни следа человека. В три этажа белели пустые фарфоровые тарелки, сверкали гигантские кристаллы бокалов, пустых и чистых, без единого пятнышка.
Хоть бы краешек губ.
Хоть бы след, отпечаток потрескавшихся губ, срезанных хрустальным кругом.
Пятнышко высохшей капли.
Полоска пыли на стеклянной грани.
Только та фотография на стене.
Девочка с желтой звездой.
Может быть, я не знаю, подумала Мара, может, потому и не знаю, что ни разу не видела. Может, она права. Может, есть коричневая форма, только я еще не видала.
И коричневая солдатка.
Может, есть такая.
И ушел с ней Шмулик.
Ушел и не вернется.
Уходят мужчины, уходят, не возвращаются.
Другие женщины уводят их, а они и рады.
Как майор. Неважно, что холостяк.
Да стоит ей… Стоит ей только захотеть!..
Она усмехнулась про себя.
Потом обулась и подошла к двери кухни.
Опустив голову, не поднимая глаз, сказала:
— Я сыта, давно уже так не ела.
Сара медленно пила из зеленой глиняной кружки и ничего не ответила.
— И такой чистой давно уж не была.
Сара молчала.
— Меня ждут. Майор давно ждет меня. Мы возвращаемся на север.
Может, тут Сара и заговорила бы, но девушка поспешила добавить:
— Посуду я так и не вымыла. Но ты не будешь сердиться? Или будешь?
Обе сразу подняли головы, их взгляды встретились, но уже ни та, ни другая не прятала глаз.
Сара улыбнулась:
— Война окончится. Ты скоро вернешься.
— Да, скоро.
— Меня всегда найдешь. Я в больнице или дома. Дома или в больнице.
— Я знаю.
— Ну иди, раз уж ты солдатка. Иди.
И даже до двери не проводила.
Как тогда, в субботу, когда завыли сирены, и она стояла у окна, а солдаты все шли и шли, одинаковые, незнакомые, зеленые, синеватые или защитного цвета хаки. И коричневые? Может, и коричневые. Все разные и такие все одинаковые — солдаты.
Одинаковые?
Все одинаковые?
Она не встала, чтобы проститься с солдаткой, и та исчезла из дверного проема, будто не было здесь ее, не стояла — голова опущена, высокая грудь, распирающая гимнастерку, широкие бедра, туго обтянутые зеленой юбкой, девушка, не девушка ли, с черной сумкой на плече, в черных туфлях на низком каблуке, руки в зеленых рукавах, упершиеся в косяк двери, может, и девушка, если без ружья.