— Мне бы лучше на «Коммунар»: все ребята там.
Глотов улыбнулся.
— Понимаю. Но на старых, учти, там остались немногие. Большинство на «американцев» перешли. Придется тебе самому экипаж подбирать.
— Мне? — Алексей удивленно поднял брови.
— Тебе, товарищ капитан, — лицо Василия Васильевича стало серьезным. Принимай судно, Алексей Александрович. Сегодня же. Навигация не за горами, дорог каждый час. Сейчас подготовят приказ о назначении.
Он снял телефонную трубку, вызвал отдел кадров. Маркевич не посмел отказываться: видно, вопрос о его назначении был предрешен заранее. И даже сердце екнуло радостно: только приехал в Архангельск — и сразу на свое судно, к Закимовскому, к Симакову…
— одного человека я тебе уже теперь порекомендовать могу, — сказал Глотов, опуская трубку на рычаг. — На-ка вот, прочитай.
Достав из стола измятый, замусоленный листок бумаги, он протянул его Алексею.
— Узнаешь? Читай, читай… Письмо оказалось коротенькое, лишь несколько косых строк на одной стороне листка.
«Здоров, Василь! — прочитал Маркевич. — Знаю, не ждал ты от меня весточки, а я живой. Был на матушке Волге, в морской пехоте. Слышал, небось, как мы там дали фрицам прикурить? На всю жизнь запомнят те, что живыми остались! Только и меня, суки, в последний раз куснули за левую ляжку осколком мины. Ничего, в госпитале залатали, уже хожу помаленьку. Скоро выписываюсь, а деваться некуда, в армию пока не берут, колченогим стал. Возьми ты меня, пошли духом на какую ни есть коробку. Справлюсь! Привет ребятам, если они у тебя — Золотцу, Алешке, Яшке Ушеренко. Вызывай скорее, дохну от скуки. Петька».
— Неужели? — поднял Алексей от письма заблестевшие глаза.
— Он и есть, — кивнул Глотов. — Иглин. Возьмешь к себе?
— А как же?
— Жди. Я с неделю назад ему вызов послал.
Василий Васильевич умолк, задумался. На смуглых щеках его пролегли глубокие жесткие складки, глаза вдруг стали суровыми, осуждающими, и когда опять заговорил, в голосе, в тоне, чувствовалась откровенная неприязнь:
— Ты Ведерникова помнишь? Как твое мнение о нем?
Алексей потупился.
— О покойниках, говорят, не принято отзываться плохо…
— Не принято? — Глотов выдвинул ящик стола. — А если мерзавец и после смерти пытается гадить всем и каждому, тогда как? На, читай, блюститель всяких «принято» и «не принято»!
Он не подал, а почти швырнул через стол несколько размашисто исписанных листков бумаги, сшитых по уголку парусиновой ниткой. Маркевич взглянул на них и сразу узнал нажимистый почерк Бориса Михайловича. Все еще не понимая, чем вызвано раздражение друга, пододвинул листки к себе, прочитал фразу, вторую и, чувствуя, как становится трудно дышать от гнева, от возмущения и нахлынувшей брезгливости, забыв о Василии Васильевиче, углубился в текст.