Как-то в середине декабря под вечер в посёлок заскочила машина из 4-й мотострелковой бригады Тацинского танкового корпуса. Один из прибывших, разбитной сержант лет тридцати, ввалился в дом как раз к раздаче ужина. Спрашивал своего земляка, Романенко, а тот, как назло, был отправлен на сутки в составе команды на погрузку снарядов. Пехотинца усадили ужинать. Разговор сперва не клеился, других его земляков в батарее не нашлось. Стали расспрашивать гостя о службе, чего говорят про наступление. Пехотинец, видно, ждавший возможности стать центром внимания компании, пустился в рассказы, что, мол, в октябре он уже видел окраины Гумбиннена, да только командиры не дали им ворваться в город. Отозвали их обратно вместе с танками. Что лично он разгромил два обоза и гранатами повредил пять пушек. Обычное фронтовое бахвальство. Никто особо его и не слушал, солдаты подчищали котелки да радовались крепкому сладкому чаю. Остановиться их гость не мог. Народ посмеивался, а когда дошло до его подвигов с немками, как раз во время прорыва под Гумбиннен, то Абрамов, и так не находивший себе места от похабных разговоров, ткнул локтем Кольку в бок. Колька отложил свою гимнастерку, которую чинил уже второй вечер, и прислушался к разговору.
Пехотинец балаболил без остановки:
— Да я тогда за день трёх немок оприходовал. Что, не веришь, мать твою?
Видя, что солдаты слушают с недоверием, он пустился в подробности:
— В посёлок мы ворвались под утро, там река и мостик через неё. Фрицы хотели взорвать мосточек-то, да мы не дали. Так с ходу и вскочили в посёлок, а там — и обозы, и жители с добром своим. Сбежать-то не успели, всё больше старики да бабы с дитями. Ну, мы там за сутки и развернулись. Всем хватило. Заходил в дом, вытаскивал любую бабу, тащил в сарай и делал с ней, что хотел.
— И что, немки соглашались, никто не послал тебя к чёрту, — недоверчиво спрашивали батарейцы, — прямо ждали они тебя с нетерпением?
Сержант, раззадоренный вопросом, пустился в подробности.
— Попробовали бы они отказать. Одна было заартачилась, я ей с ходу пистолет в рот сунул, так сразу стала сговорчивей. Лежала молча, зубы ей стволом пересчитал, а как кончил, так ещё и щеку прострелил, чтоб запомнила, кто тут теперь хозяин. А другая стала отбиваться, руками махать, так я пистолетом дал ей по голове да придушил слегка, и всё пошло по-моему. Она под конец очухалась, начала орать что-то, ну и придавил я её от греха подальше.
Поняв, что сболтнул лишнего, сержант сменил тему, опять начал разговор про подбитые немецкие пушки. Колька застыл, глаза его налились кровью. Он подошёл сзади к рассказчику, схватил его двумя руками за шиворот, так что ворот гимнастерки тугой петлёй охватил шею, рывком поднял с лавки. Вместе с Ефимом они подтащили сержанта к дверям и пинками вытолкали из дома. Следом выбросили его рюкзак и шинель. В комнате после дурацкого веселья повисло тягостное молчание, будто машина на ходу уткнулась в стену. Ощущение было, что они не чай пили, похохатывая, а дерьмо хлебали и теперь не могут отплеваться. Солдаты замолчали и разбрелись по углам. Колька с Ефимом сидели на нарах рядом, говорили о случившемся.