— И пошутить нельзя? Ведь это помолвка, правда, пани Регина?
Он перегнулся через стол, галантно взял ее мокрую руку и запечатлел на ней торжественный поцелуй.
В эту минуту путевой мастер зажег свет, и все, что темнота облекала покровом тайны, вышло наружу. Пани Мальвина шепталась с Региной, партизан прислонился лбом к столу, залитому водкой, сержант Глувко беззвучно шевелил губами, терзаемый непрерывными угрызениями совести, а трезвый Ромусь смотрел на меня в упор с наглой назойливостью.
— Ты меня ударил ногой, Ромусь.
Он сонно усмехнулся, но глаза его были неподвижны.
— Я? Вас?
— Да, когда наводнение было.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— Возле пустого дома. Ты бил ногами меня и Шафира.
Одной рукой Ромусь катал по столу темный катышек хлеба.
— Шафир уже десять дней лежит, — сказал он. — Очень тяжело болен.
— Ромусь, у меня голова идет кругом. Что ты говоришь?
— Я говорю, что Шафир не выходит из дому. Его дела плохи.
Я тер рукой онемевший лоб, мне обязательно нужно было вспомнить, как все было.
— Надо к нему зайти, понимаешь, Ромусь. Мне необходимо ему кое-что сказать.
— Вы туда не ходите. Теперь нельзя.
Пани Мальвина заерзала на табурете.
— Ах боже, какая тишина, даже противно. Мужчины, а мужчины, спойте или скажите что-нибудь веселое. Сегодня такой счастливый день.
Мы сидели не двигаясь, в закопченном свете маленькой лампочки. Ветер метался за стеной и время от времени швырял в открытую дверь горсть размокших листьев. У Ильдефонса Корсака, укрытого спецовкой путевого мастера, громко урчало в животе.
Сержант Глувко собрался с духом и через силу встал.
— Мерси, — сказал он. — Даже страшно домой возвращаться. Эх, жизнь, жизнь.
Он нерешительно постоял, словно ожидая нашего вмешательства, а потом нетвердым шагом направился к двери. После нескольких попыток он в конце концов выбрался в темную, дождливую ночь.
Постепенно разошлись все, я тоже окунулся в мрак, пронизанный холодом, и пошел по путям.
Вскоре, однако, кто-то меня догнал и некоторое время шел рядом молча.
— Ромусь? — спросил я.
— Нет, это я, партизан. Можно мне с вами?
— Пожалуйста. Жуткая ночь. Сола снова разольется.
— Угу, — пробормотал он, явно думая о другом.
Мы долго шагали, пряча лицо от ветра, который больно сек ледяным дождем. Наконец уже у самого городка партизан неожиданно остановился.
— У меня к вам вопрос, — сказал он.
— Слушаю.
Я чувствовал, что он колеблется и раздумывает, как бы получше выразить свою мысль. Дождь нагло бубнил по нашим открытым головам. Холодные струйки стекали по волосам за воротник.
— Вы верите, что я еврей?