— Нет его, — согласился пан Ильдефонс. — Я разобрал его еще с вечера.
Видя мое удивление, он вытер руки о штаны и подкрутил усы. Он немножко был похож на сома со стебельком укропа в пасти.
— Помаленечку собираемся. Один бог знает, когда прикажут ехать. Может, через месяц, может, через неделю, а может, и завтра. Забор — вещь первейшей важности. Огородится человек — и вот уже он у себя, сам себе хозяин. Возьмем забор с собой.
На вырытых столбиках, которые желтели свежей землей, лежал Ромусь, укрытый глубокой тенью. Он сонно смотрел на красные угли, мерцавшие в сером пепле.
— Выгонят и тебя, Ромусь, в город, — сказал я.
Он неловко пошевелился и закопченной палкой ковырнул обугленное полено. Искры взметнулись кверху и долго гасли в неподвижном тумане.
— Я уже нанялся на работу. Мне там ничего не страшно.
— К кому? — быстро спросил я.
Он молчал, что-то рисуя палочкой в дрожащем воздухе над костром.
— К людям, — ответил он под конец.
— Ты мог бы поехать в город, как все другие.
Он задержал палец на высоте моего лица и поглядел на меня исподлобья.
— Вы очень любопытны.
— Да разве это тайна?
Ромусь с неприязненной усмешкой наблюдал за мной.
— Вы поедете своей дорогой, а мы своей.
— Ты о ком говоришь?
— Вы-то знаете, о ком я говорю.
Он медленно лег на спину и смотрел куда-то в темноту, простершуюся над ним.
— Что с дураком разговаривать, — вмешался Ильдефонс Корсак. — Где вы видели другого такого недотепу? Целый божий день слоняется на берегу реки, таскается по ольшанику, по лесу или сидит перед домом Юзефа Царя и глядит в окно, глядит, как заяц на закат солнца.
Он снова принялся раскачивать упрямый столбик. Работал он солидно, степенно, покрякивая. В темноте послышались осторожные шаги, и в мигающем круге света появились забрызганные грязью сапоги.
— А вы больше не пишете? — спросил я Корсака.
Он прервал работу и внимательно посмотрел, словно стараясь разгадать скрытый смысл моего вопроса.
— Вы прожили столько лет, видели много стран, узнали множество людей. Неужели вас не тянет все это описать?
— А зачем? — строго сказал он. — Я, правда, много видел, но не я один это видел. Я знал людей, но другие тоже их знали. К чему описывать то, что все знают и видят?
— Вы думаете, что не стоит?
— Помню, я еще ребенком был, из Санкт-Петербурга приехал к нам один панич. В доме, знаете, радость, людям сивуху даром дают, съезжается гостей видимо-невидимо, огни, музыка, веселье, а он заперся в темной комнате и не подает никаких признаков жизни. Зовут, просят, а он ни в какую. Ночью кто-то расхрабрился, влез в окно и все увидел. Представляете, какой крик поднялся тогда, четверку коней в экипаж впрягли и галопом повезли его в город. Родители денег не пожалели, они богатые были, ой, какие богатые, ну и доктора откачали его. Месяц спустя он приехал бледный, тощий и не такой красивый, как раньше. Одни говорили, что он важного экзамена не сдал, другие — что безнадежно влюбился в русскую княжну. Никто до правды не докопался, один только он знал, но ничего не говорил. Ходил, бывало, в одиночестве с охотничьей собакой. Улыбался без толку, иногда задевал кого-нибудь неразумным словом, иногда вдруг ни с того ни с сего детей пугал. И так, знаете, жил он без всякой пользы долгие годы, и встречные при виде его святым крестом себя осеняли. Я вспоминаю его иногда и думаю: что изменилось? Разве сегодня нет таких, как он? Разве они не пугают людей на перепутье?