Линда улыбнулась.
— Я не так много читаю, — сказала она. — И уже не понимаю, писатель я вообще или нет.
— Ты?!
— Но я хорошо запомнила тот визит норвежских писателей. Они были сама амбициозность, особенно мужчины, оба. И очень много знали о литературе.
— Как их звали?
Она сделала долгий вдох:
— Одного точно звали Туре, тут я уверена. И оба из «Ваганта».
— А, понятно. Это были Туре Ренберг и Эспен Стюеланн. Я вспомнил, они ездили туда.
— Да, точно.
— Два моих лучших друга.
— Серьезно?
— Но они все время грызутся как кошка с собакой. Их уже нельзя в одной комнате держать.
— Так ты дружишь с ними порознь?
— Можно и так сказать.
— И ты произвел на меня впечатление тоже.
— Я?
— Ты. Ингмар Лемхаген рассказал нам о твоей книге задолго до твоего приезда. И вообще хотел только о ней и говорить.
Мы снова замолкли.
Она встала и пошла в туалет.
Безнадега, подумал я. Несу какую-то пургу, как идиот. А как быть-то?
Вот черт, о чем вообще люди разговаривают?
Поодаль шипела и шкварчала кофемашина. У прилавка стояла длинная очередь, движения людей говорили о нетерпении. За окном серела серость. В парке желтела волглая трава.
Линда вернулась и села на свое место.
— Чем занимаешься? Город уже знаешь?
Я помотал головой:
— Почти нет. Но я пишу. И каждый день плаваю в бассейне на Медборгарплатсен.
— Да? Я тоже там плаваю. Не каждый день, но почти.
Мы обменялись улыбками.
Я достал мобильный и посмотрел на часы.
— Мне скоро пора идти, — сказал я.
Она кивнула.
— Может, еще как-нибудь чаю попьем?
— С удовольствием. Когда?
Она пожала плечами.
— Ты мне позвони, хорошо?
— Конечно.
Я положил рукопись и телефон в сумку и встал.
— Значит, услышимся. Приятно было повидаться.
— Пока, — сказала она.
С сумкой в руке я быстро шагал вниз по улице, потом свернул вбок мимо парка, и еще один поворот на широкую улицу, где моя квартира.
Никаких подвижек, ничего не стронулось с места, — как встретились, так и расстались.
Но чего я ждал?
Некуда нам двигаться, так?
Я не спросил ее о квартире. Не спросил о контактах. Ни о чем.
К тому же я жирный.
Дома я плюхнулся навзничь на водяную кровать и уставился в потолок. Линда стала не такая, как раньше. Словно другой человек.
В Бископс-Арнё в ней наиболее отчетливо сквозила готовность зайти сколь угодно далеко, — она мгновенно считывалась и очень меня притягивала. А теперь исчезла. Жесткое, безжалостное, но одновременно как стекло хрупкое, — его тоже не было. Хрупкость какая-то осталась, но стала другой; я теперь не думал, глядя на Линду, что она сейчас разобьется на тысячу осколков, как казалось мне тогда. Зато к хрупкости добавилась мягкость, а эта ее готовность к отпору, «даже не думай ко мне приближаться», тоже изменилась. Линда казалась застенчивой, но вместе с тем и открытой. Разве не появилась в ней капелька открытости?