Линда взглянула на меня, и я присел на кровать. Линда отставила чашку на столик и откинулась на спину. Я лег рядом. В темноте за окном была тяжесть, какая-то пресыщенность, чуждая летней ночи. По мосту внизу прогрохотал поезд на Риддарфьерден.
— Я была мертвой, — сказала она. — Не мечтала свести счеты с жизнью, нет, я уже рассталась с ней. Когда терапевт предложила госпитализацию, я почувствовала облегчение, что обо мне позаботятся. Но когда я приехала в больницу — всё: невозможно. Я не могу там находиться. Тогда я это и задумала. Единственный мой шанс выйти оттуда был взять разрешение съездить домой за вещами и одеждой. Кто-то должен был сопровождать меня, и в этой роли я не представляла себе никого, кроме мамы.
Она замолчала.
— Но если бы я правда хотела это сделать, я бы сделала. Теперь я так думаю. Можно было не открывать окно, а броситься прямо в стекло. Для такого дела никакой разницы. А вот именно эта осторожность… Нет, если бы я по-настоящему хотела, то довела бы все до конца.
— Хорошо, что не смогла, — сказал я и погладил ее по волосам. — Или ты боишься, что снова накатит?
— Боюсь.
Мы замолчали.
Хозяйка квартиры гремела чем-то за дверью. Над нами на террасе на крыше кто-то кашлял.
— А я нет, — сказал я.
Она повернула голову в мою сторону:
— Ты нет?
— Нет. Потому что я тебя знаю.
— Не целиком.
— Понятное дело, — сказал я и поцеловал ее. — Но я уверен, что это никогда не случится снова.
— Тогда я тоже в этом уверена, — сказала она, улыбнулась и обняла меня.
Нескончаемые летние ночи, светлые, распахнутые — когда мы на черных машинах такси, одни или в компании, перемещались между кафе и барами в разных частях города, и опьянение не было деструктивным или опасным, а только волной, поднимавшей нас выше и выше, — исподволь становились темнее, небо как будто привязали к земле, стреножив, легкое и текучее, оно огрузло, застыло на месте; и ночь теперь замирала тихо и недвижно, черная завеса, которая опускается вечером и поднимается утром, так что порывистую, летучую летнюю ночь вдруг стало невозможно себе представить, как сон, который мы, проснувшись, напрасно пытаемся оживить в памяти.
Линда начала учиться в Театральном институте, вводный курс оказался тяжелым, студентов ставили во все мыслимые и немыслимые ситуации; идея была, похоже, такая, что если на них давить, они большему научатся, сами, ненароком и между делом. По утрам, когда она на велосипеде уезжала в институт, я шел к себе в квартиру писать. Историю об ангелах я сплел с историей женщины: она лежит в 1944 году в родильном отделении, она только что родила ребенка, и мысли ее растекаются во все стороны; но текст не клеился, не тянул, однако я продолжал, вырабатывал страницу за страницей и не очень расстраивался, — самым важным, нет, единственно важным в моей жизни была Линда.