Но сегодня я спрашиваю: в чем смысл всего этого, Георг Хениг?
Через несколько дней после того, как я прочитал твои случайно найденные письма, я сел в поезд и отправился в село Хайредин. Был мокрый синеватый день, осенние облака, точно клочки грязной ваты, висели над кладбищем. Я ходил от могилы к могиле, разглядывал крест за крестом, но твоей могилы и твоего креста не нашел, мастер Георг. Да и зачем он нужен? Свой крест мастер несет при жизни.
Какова судьба твоих скрипок?
Какая судьба ждет эти рассказы?
Лучше не думать об этом, Георг Хениг.
* * *
Годы проносились — один, второй, третий, четвертый, пятый. Вроде бы внешне ничто не изменилось, но так только кажется. Отец мой бегал с утра до вечера на репетиции, спектакли и концерты, был все такой же мраморный, красивый и строгий, только в черной его шевелюре появилась первая седина. Я ходил в школу и по-прежнему усердно пиликал на скрипке (на большей, трехчетвертной), но на вундеркинда уже не тянул — по возрасту. Мать продолжала пришивать воротнички. Длился мысленно и ее поединок с семейством Медаровых, но не так ожесточенно, потому что слабела надежда, что она когда-нибудь его выиграет. По натуре веселая и остроумная, моя мать начала замыкаться в себе, скулы ее заострились, на вопросы она отвечала «да» или «нет», весь свет стал ей не мил. Она все чаще застывала, глядя невидящим взглядом поверх машинки. Если он случайно останавливался на лице отца, то делался еще более пустым и безразличным: неужели этот человек, который… и вообще, может, родители были правы? Не совершила ли она ошибки? Ведь если б не он, она могла бы учиться в Австрии на зубного врача… В Вене, где Бургтеатр и Пратер, венские вальсы, прекрасный голубой Дунай… Неужели все, что ее окружает, реально: этот старый еврейский квартал, эта темная неуютная комната — четыре метра на четыре, с двумя кроватями и столом, эта кое-как сбитая этажерка и самое ужасное — безобразная полка, на которую она ставит кастрюли, тарелки, кладет ложки и вилки вместо того, чтобы убирать их в прекрасный буфет из орехового дерева производства австро-венгерской мебельной фабрики. Буфет…
— Бедные мы, бедные, — говорила она себе под нос, нажимая на педаль машинки.
Отца это приводило в бешенство. Как всякого валаха, его возмущало слово «бедность».
— Есть и беднее нас, — враждебно ворчал он.
— Беднее? — удивление было почти искренним.
— Тебе что, есть нечего? Нечего надеть? У тебя ребенок ходит голодный? Чего тебе еще надо?
Это был сигнал к атаке. Она, забыв нажать на педаль, вскидывала голову и отвечала ледяным тоном: