Мы спустились по ступенькам и нажали на кнопку звонка. Безмолвие.
Полный скверных предчувствий, отец нажал звонок во второй, третий, пятый, десятый раз. Проклятый звонок, который звенел, словно сирена пожарной машины.
Наконец мы услышали шаги, дверь распахнулась, и дорогу нам преградил здоровенный мужчина в куртке, из-под которой виднелась майка, с густой рыжей шевелюрой, почти закрывающей узкий лоб, и злобными глазками, взгляд которых прыгал по нам, как блохи. Откуда-то из глубины помещения послышался яростный собачий лай.
— Смирно, Барон! Да уйми ты пса! — закричал мужчина, оборачиваясь к темному коридору.
— Сам унимай! — ответил хриплый женский голос.
— Чего вам надо? — враждебно спросил мужчина, почесывая грудь, заросшую рыжей шерстью.
— Мы ищем Георга Хенига, мастера, который делает скрипки.
— Какие еще скрипки? Здесь такой не живет.
— Видите ли, он старик. Очень старый человек. Здесь была его мастерская.
Снова раздался собачий лай, еще более яростный. Огромный пес выскочил из коридора, бросился к хозяину и положил ему лапы на грудь. Потом повернул морду к нам. Из разинутой пасти свисал красный язык.
— Смирно, Барон! А вы кем ему доводитесь?
— Никем… Я его друг, а это мой сын…
— Дверь слева, — кивнул мужчина, схватил собаку за ошейник и отодвинулся, пропуская нас. — Только он не Георг, а Георгий и просто столяр! Во всяком случае, был когда-то столяром.
Таща собаку за ошейник, он ушел в свою комнату, с шумом захлопнув дверь.
Мы постояли под дверью дедушки Георгия, прислушались — ни звука. Темень, тяжелый запах псины… У порога валялись обглоданные кости и опрокинутая миска. Отец постучал раз, другой и, не услышав ответа, нажал ручку двери. Мы вошли.
Георг Хениг сидел — точнее, скрючился на диване, словно от сильных болей в животе. Голова его тряслась. В комнате было мрачно. Никакой солнечный луч не мог пробить лежавший на стеклах окон слой грязи сантиметров в пять. Откуда-то сочился липкий, холодный, как иней на железе, свет, отчего предметы казались больше и темнее. Пахло старостью, замшелостью, гнилью, смертью. На плите булькал маленький медный кофейник — это был единственный более или менее человеческий звук в комнате.
Отец зажал нос и, в два шага подойдя к окну, широко распахнул его. Солнечные лучи прорвали сумрачную муть, разбежались по комнате и осветили брошенный рубанок, опущенную голову Хенига и угол, где стояла плитка.
Георг Хениг не обращал на нас внимания, не поздоровался с нами. Сидел в той же позе, мелко дрожа.
Наконец сделал мучительную попытку поднять подбородок и взглянуть на нас. Глаза у него были белые, как у брошенной в кипяток рыбы. Грязные пряди волос в беспорядке падали на плечи.