— На еличку-ку-ку, на вршичку-ууу, комар йе-ден… — услышал я, как отец поет в комнате. Мне тоже захотелось петь, но я не знал ни слов, ни мотива. Мать звонко смеялась. Георг Хениг умолял его не петь этой песни, потому что ее неприлично петь при женщинах. Отец запел еще громче.
Я вернулся из кухни и снова сел рядом с дедушкой Георгием. Как хорошо! — думал я. — Так могло бы быть каждый день! Отчего бы ему не жить с нами?
Отец достал свою трубу.
— Насчет буфета ты не прав! — воскликнул он. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сыграл?
Георг Хениг хотел слышать народную музыку. Отец сыграл для него болгарскую, румынскую, чешскую мелодии, сложнейший «Полет шмеля», «Чардаш» Монти, соседи, наверное, диву давались, что это у нас происходит, но соблюдали приличия и не портили нам семейного праздника.
— Доставай скрипку! — приказал отец. — Сыграем вместе для дедушки Георгия!
— Мальки цар играет для мне? — спрашивал совершенно счастливый старик.
Разве я мог не играть для него! Я достал скрипку, настроил ее, и мы с отцом заиграли «Оду к радости», начиная с того самого, всем известного места «Обнимитесь, миллионы», это была единственная вещь, которую мы с отцом играли вместе. Голова у меня кружилась, я отбивал такт ногой, у матери блестели глаза, на лоб отца падали завитки волос. «Мальки цар! — говорил дедушка Георгий, — мой злати»… Отбивая такт ногой, я нечаянно задел, вернее коснулся его ноги, чуть выше щиколотки.
— Ауа! Ох! — вскрикнул старик и стал белым как скатерть.
Он откинулся назад, тонкие его губы посинели, глаза закатились, рот раскрылся, он почти застонал от внезапной невыносимой боли.
Отец опустил трубу и вопросительно взглянул на него. Мать встала, с тревогой спрашивая:
— Что случилось? Ты ударил его?
— Нет, — ответил я испуганно, — я нечаянно…
Я готов был заплакать, не понимая, отчего ему стало так больно — ведь я действительно едва коснулся его ноги…
— Дай я посмотрю, где у тебя болит?
— Не надо, просим, не хочу!
Отец все же присел на корточки, завернул штанину и приподнял ногу старика.
Худая нога страшно опухла и почернела. Голень была замотана грязной тряпкой и завязана веревкой. Отец разорвал веревку. Тряпка упала, и обнажилась глубокая уже гноящаяся рана. Старик, наверно, все время испытывал жуткую боль.
— Что это?
— Собака соседа. Укусиль мне. Сосед бил сердити, зачем я не ушел из дома, и пустиль собаку. Я сказал тебе: не пускай дете, очень плохи животни. Плохи господин, шнапс пил, жена пила и собаку пустиль…
Отец медленно поднялся и сел, глядя куда-то мимо Георга Хенига. Они с матерью оба были белее фарфоровых тарелок, что стояли перед ними. Старик сидел с подвернутой штаниной, виновато опустив голову. Мне стало муторно, я представил себе всю сцену: громадный пес бросается на старика, красная пасть раскрывается, острые зубы впиваются в ногу, крик, искаженное от боли лицо, смех пьяных соседей — волосы у меня на голове зашевелились, я застыл от ужаса и смотрел на отца, ждал, что он предпримет, умолял его что-нибудь предпринять, заклинал его встать…