– О, пресвятая дева! – глянув на корабли, потрясенно вымолвила Марта.
Суда запрудили всю реку, от одной излучины да другой, так, что вдоль берега даже не было видно воды, везде стояли новенькие, пахнувшие сосновой смолою струги. Выстроенные просто и грубо, без всяких излишеств, для одной лишь воинской надобности, корабли вдруг ощетинились веслами, видать, получили приказ отплывать. Ну да – слышно было, как запели трубы.
Взметнулись на мачтах золотисто-красные стяги с изображением святых, а на самом большом и красивом струге с узорчатой, как на каком-нибудь галионе или флейте, кормой, подняли государственный флаг – синий крест на бело-красном фоне.
На царском струге не торопились, даже еще не подняли сходни, как, собственно, и на стоящих рядом судах, на один из которых и поднялась Марта, сопровождаемая двумя конвоирами и стрелецким сотником.
– Удачи, – прощаясь, от чистого сердца пожелал Евграф. – Добрая ты девка… И красивая, да. Знал бы, как звать – за тебя помолился б…
– Ничего. Я и сама за себя помолюсь, – девушка улыбнулась. – Однако за добрые слова – спасибо. Прощай, Евграф.
– Прощай… Бог даст, еще и свидимся.
Доставив пленницу по назначению, молодой стрелецкий начальник вернулся на свой струг и, запершись в кормовой каюте, улегся на жесткое ложе и долго смотрел в потолок. Все никак не мог выгнать из головы заморскую деву! Вот ведь привязалась… как наваждение. Вроде бы, подумаешь, взяли девку в толоки, пустили на круг – не впервой такое в военном походе… Да судя по всему, дева-то – шалавища еще та! Однако вот не шла из башки… не уходила…
– Ага, доставили! – жестом отпустив конвойных, вышедший из кормовой каюты человек лет пятидесяти доброжелательно улыбнулся пленнице. – Здравствуйте! Welche Sprache bevorzugen Sie zu sprechen? На каком языке вы предпочитаете говорить?
– Ну-у… пусть будет немецкий.
Марта спокойно кивнула, внимательно разглядывая собеседника. Среднего роста, с широким добродушным лицом и редковатою бородой, изрядно тронутой сединой, тот производил впечатление скромного и вполне обаятельного человека – особенно когда улыбался. Тем более по-немецки он говорил очень даже чисто, как коренной житель Риги, Ревеля или Нарвы. Длинный – как принято у московитов – кафтан доброго немецкого сукна был оторочен собольим мехом и, вероятно, стоил немалых денег, при этом выглядел вовсе не вызывающе, видно было сразу – его владелец вовсе не собирался пускать пыль в глаза кому бы то ни было.
– Меня зовут Ордин-Нащокин, Афанасий Лаврентьевич, я – думный дьяк. Никита Петрович вам, верно, обо мне рассказывал, – чуть поклонясь, сановник представился и показал рукой на корму. – Идемте. Там есть и столик и кресла. Там и поговорим. Вас как зовут? Впрочем, не хотите – не отвечайте.